Когда роды́ клятвы только заключили свои договоры с Сельей, когда возвели первые монастыри для воспитания первых поколений паладинов, правила в них оказались столь строги, что молодые люди калечили или даже убивали себя, лишь бы не оказаться в плену этих заведений. Родовая клятва обязывала семью отдавать в монастырь хотя бы по одному ребенку от каждого поколения, мнение самого ребенка при этом не учитывалось.

Тренировки были суровыми, а лишения — нечеловеческими. Паладин должен был быть слугой Селиреста, слугой Сельи, слугой справедливости и добра. Его собственные нужды задвигались настолько далеко, что паладин превращался практически в голема. Это был идеал, в своем стремлении к которому, церковники значительно переборщили. Наравне с запретом на чревоугодие, выпивку, праздность, табу накладывалось и на любые проявления страсти, разрешены были только платонические проявления любви. Паладины буквально давали обет воздержания во время последней клятвы и получали проклятье Сельи в случае его нарушения.

Надо ли говорить, что первая пара-тройка поколений паладинов оказалась настолько провальной, что правила пришлось в срочном порядке переписывать. В том числе и из-за того, что пресечь блуд оказалось практически невозможно. Как в рядах тех, кто уже покинул стены монастыря, так и среди послушников. Молодых парней забирали из семьи сначала в двенадцать лет, по исправленным правилам — в пятнадцать, это был совершенно неподходящий возраст, чтобы запрещать похоть. Ученики сбегали, чтобы найти любовных приключений на свою голову, а если такой возможности не предоставлялось, начинали заглядываться друг на друга.

Крэйвел не застал тех суровых правил, которыми послушников не редко пугали, чтобы продемонстрировать им, в каких мягких условиях они нынче воспитываются, — «Вот раньше-то было!» Но настоятель Ронхеля имел свое виденье в вопросах воспитания паладинов. За любые проявления похоти послушников буквально пытали, даже за те, которые они были физически не в состоянии контролировать.

Крэйвел не счел нужным вдаваться в подробности того, какими методами в Ронхеле приучали к половой дисциплине. Такие детали могли быть интересны разве что садисту. Но паладин счел нужным пресечь сплетни Лирэя.

— Его звали Арчи, Арчибальд Амбарастан, — решил он разъяснить Фелисии ситуацию, чтобы избежать недопонимания. — Да, мы с ним были очень близки, он был моим другом детства, и на тот момент других у меня не было. Может быть, его смерть прошла бы для меня менее болезненно, случись она при других обстоятельствах. Но увидеть, как твой первый и единственный друг вешается в соседней клетке, не вынеся мучений, и ты ничего не можешь с этим поделать… — Крэйвел поднес новенький браслет к лицу, — его смерть со всеми своими отвратными обстоятельствами — это самое ужасное воспоминание, пожалуй, за всю мою жизнь, — закончил он, когда ему чуть полегчало.

Фелисия испытывала глубокое сострадание, выслушивая Крэйвела: она очень ценила, что он поделился с ней своей болью. И она злилась, что Лирэй наплел ей бредней, он словно принизил значимость истинного положения вещей, низведя все до подростковой интрижки. В то же время девушка испытывала горькую досаду оттого, что избранник ее сердца был сломлен, и она не видела способа исправить это.

Все было бы куда проще, будь Лирэй прав. Однако Крэйвел оказался куда более сложным человеком. Фелисия не была уверена, сможет ли продраться через эту сложность. Ей очень хотелось попытаться, хотелось верить, что у нее получится. Но девушка не была такой же долгожительницей, как ее возлюбленный, и она боялась растратить свое ограниченное время на заведомо безнадежную любовь.

Глава 4