Червь 2 - Антон Лагутин

Паренёк прожорливым оказался, улепётывал за обе щеки. Мычал, пережёвывая пищу. А когда первые нити алкоголя дотянулись до его мозга, начал на меня заглядываться. Без стеснения. Глаза бегали по моему лицу, опускаясь на грудь, на талию, на жопу, спрятанную под несколькими слоями ткани. Смотри не подавись! Ловя мой взгляд, он отводил голову в сторону, но ненадолго, лишь для того, чтобы запихнуть в рот очередной кусок мяса.

Мы ели и пили.

Пили и ели, набивая желудки до предела. Вливая в себя прохладный напиток из хлебных корок. Рассказывая друг другу всякую дурь.

Ал начал ныть, как тяжко ему приходится на работе, как затрахивают коллеги, как заёбывает босс, гоняя его по сто раз на дню с первого этажа в душный подвал. Как будто я подписывался на это дерьмо, пробурчал он себе под нос, утирая пену с губ. Всё это херня, сказал я ему, вот когда тебя просит средних лет женщина внести в квартиру огромную коробку с ходулями для пенсионеров, вот тогда точно жди подвоха.

— Что? — спросил он.

Что-что? Слушай внимательно!

Не успела входная дверь квартиры распахнуться, как я уже слышал истерический вопль недовольной бабы:

— Мама! — вопила женщина вглубь квартиры, — это курьер!

Она продолжала вопить:

— Да, он снимет обувь! Да, мама, от него хорошо пахнет!

Я вошёл в коридор, хотя должен был оставить посылку у двери, но меня любезно попросили о дополнительной услуге, соблазнив парой хрустящих купюр. Как же дёшево я продался в тот день. Женщина, лет сорока, перекрыв своим овальным туловищем вход в кухню, указала мне на дверь в маленькую комнату.

— Туда, пожалуйста, занесите, — обеими руками она убирает за ухо волосы, выкрашенные в цвет белёсого презерватива, поправляет очки и добавляет: — И обувь снимите, пожалуйста.

Носки свежие, стесняться нечего. Скидываю кроссы. Мне отпирают дверь, и солнечные лучи обжигают мои глаза как дым от костра. Меня подталкивают в спину, вежливо прося поставить коробку у окна. Я делаю шаг, пробую открыть ослепшие глаза. Делаю вдох. Горячий воздух комнаты, насыщенный вонью старины, никотина и фекалий режет глаза не хуже нарубленного лука. Я прослезился. Снова ничего не вижу. Двигаюсь наудачу, семеня через комнату. Мне хочется кинуть коробку, протереть глаза, подойти быстрее к окну и глотнуть свежего воздуха. Моргаю и иду.

Иду и моргаю.

Теперь могу видеть только верхнюю часть комнаты, показавшуюся на горизонте картонной коробки. Вижу облезлые обои. Пожелтевший от никотина потолок. Заглянув в сторону, — вижу рваный линолеум с протёртым светло-серым пятном.

— Поставьте у окна, — говорит мне мадам в спину.

Идя через комнату, замечаю кровать, застеленную. Запах становиться вязким. Никотин впитался в каждый миллиметр комнаты, в каждую молекулу воздуха, в каждую песчинку бетона. Даже в занавески. И даже в пыль на полувековом шкафу. Даже книгам, стоявшим за мутным стеклом книжной полки, из-за их нездоровой желтизны можно было поставить диагноз — гепатит.

Дверь в комнату закрывается. Точнее, запирается. Поставив коробку на пол, я быстро оборачиваюсь. Да что тут может случиться? Сквозняк, подумаю я. Делаю шаг в сторону свободы. В сторону конца долгой смены.

Кровать, загнанная в угол комнаты начинает шевелиться. И в этот момент одеяло откидывается в сторону. На огромной кровати, в пожелтевших от пота простынях лежала женщина. Абсолютно голая. Сморщенная как мошонка слона, вся в серых пятнах. Седая не только на голове, но и на лобке. Её груди, её вымя, её сиськи, которые когда-то были шестого или седьмого размера стекали на кровать, обволакивая худющее тело, словно раскатившаяся по полу ртуть. Она согнула трясущиеся ноги в коленях и расставила их в стороны.

— Я дам вам в два раза больше! — раздалось из-за двери.

В щель, между протёртым линолеумом и фанерной дверью, женщина вопила: