Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш (2017)

Я вспомнил, как в тот год по пятницам после обеда вел прием в кабинете проктолога. Ни мне, ни пациентам все происходившее там не доставляло удовольствия. Они знали, и я тоже знал, что я «прокачу их на серебряной ракете» — так мы называли между собой медицинскую процедуру (официально — сигмоидоскопия), при которой для осмотра внутренней поверхности прямой кишки используется длинная стальная трубка с подсветкой. Хотя против операций я ничего не имел.

Вот молодая женщина с выпяченным правым глазом, которую мы вынуждены отправить в Катманду, чтобы сделать снимок. Вот мать, волнуясь, поторапливает девочку с судорожными припадками, скорее всего ложными. Когда у людей развиваются припадки на глазах у врача — а это один из тех случаев, — обычно (хотя и не всегда) это означает, что проблема носит психологический характер и не имеет отношения к эпилепсии. Дев выписал антидепрессант «Амитриптилин».

О дальнейшем наблюдении в глухой сельской местности и речи идти не может. Нельзя предугадать, что случится с нашими пациентами, большинство из которых даже читать не умеют.

Многие достают полиэтиленовые пакеты, набитые лекарствами, которые они принимают.

Все говорят на непальском, конечно же. Убаюканный сотнями голосов снаружи и жужжанием потолочного вентилятора, я впадаю в полудрему. На улице жарко — наверное, уже под сорок. Пациентов в начале очереди прижимают к металлическим воротам, и охраняющие нас полицейские время от времени пробираются через толпу, чтобы остановить зарождающуюся драку или провести в больницу неотложных пациентов. К счастью, в здании все отлично организовано.

Вот мужчина, на чьих ладонях и ступнях наросты, напоминающие бородавки. Следующие на очереди пятилетний мальчик и его десятилетняя сестра, оба ослепли в двухлетнем возрасте. Их проводят в комнату и усаживают напротив нас. Мои коллеги листают заляпанные, потрепанные бумажки — историю болезни. Все, что мы можем сделать, — подтвердить, что помочь детям нельзя.

Я спросил, есть ли в Непале школы для незрячих детей, и мне ответили, что есть, но маловероятно, что дети из отдаленной горной деревушки смогут посещать одну из них.

Обедаем мы на раскаленной от солнца крыше, в тени ярко-голубого брезентового тента, который остался после волонтеров ООН, помогавших жертвам землетрясения. Я заговорил с гинекологом:

— Сколько влагалищных исследований вы успели провести?

— Более пятисот.

— Эти женщины знают хоть что-нибудь о своей анатомии?

— Большинство — нет. Не стоит и пытаться объяснить им что-нибудь. Некоторые способны кое-что понять, но обычно я просто говорю, как называется их болезнь и какое лекарство принимать. Женщины в очереди у кабинета, — добавила она, — начали драться за право зайти первой…

Один кабинет предназначен для тех, кто слишком слаб, чтобы сидеть или стоять. На носилках лежит девушка с диабетом: у нее начался острый кетоацидоз. Взгляд у нее потухший, а выражение лица отрешенное; она кашляет, периодически срыгивая в стоящую рядом пластиковую миску. У врача не получается поставить ей капельницу, и я подтверждая свою бесполезность, тоже с ней не справляюсь. Наконец одному из анестезиологов удается добиться успеха. Девушке сделали внутривенное вливание и дали оставшийся от другого пациента инсулин.

— Каковы ее перспективы? — спросил я.

— Хорошего мало. Бедная крестьянка из глухой деревни — инсулин позволить себе не может. Для многих здесь диабет по-прежнему смертелен. Мы сказали мужу, чтобы он отвез ее в ближайшую большую больницу. Может, там ей помогут.