Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Я думаю о Роберте Крабтри, о картах и графиках в оперативной комнате, о секретных материалах и пустых глазах Гумберта Пистла и, кажется, все понимаю. Наконец-то, в холодном свете монитора, я вижу истинное лицо своего врага.

Глава XVI

Страх и морская биология; как в старые добрые времена; все идет наперекосяк

Страх может принимать разные формы. Сотрясать тебя, как разряд электрического тока, или подкрадываться к кровати холодным ночным ветерком, когда все двери и окна в доме закрыты. Он может принять форму знакомой поступи в незнакомом месте или чужих шагов в собственном доме. Однако все формы страха связаны между собой: это шорох, который играет с тобой в темноте, прикасается к коже, отводит волосы с лица, точно непрошеный гость, – и ускользает, прежде чем ты успеваешь открыть глаза. Еще страх коварен. Он находит себе твердую почву и сидит, довольный. Когда ты вступаешь с ним в противоборство, он маленький и чахлый, смотрит на тебя робким взглядом, и ты не понимаешь, как вообще мог ему поддаться. Но стоит отвернуться, и он мгновенно вырастает, отбрасывает на стены гигантскую тень, протяжно скрипит половицами. Затем он взрывается, и его куски попадают в самые укромные уголки твоего разума, где вновь растут, наполняют тебя и топят изнутри.

Мне не страшно, когда я смотрю на Гумберта Пистла. Он сидит передо мной и не видит меня. Все равно что заметить волчьи следы в лесу: да, тут был зверь, но ты ему не нужен. Вот и славно. Я крадусь обратно по коридору, и тук-тук-тук Элизабет выводит меня к вентиляционной решетке. Мне не страшно, когда мы выходим на крышу. Мне не страшно, когда лебедка вновь, ярд за ярдом, уносит нас от Гумберта Пистла и его пустого взгляда.

И вот тут-то, когда «Джоргмунд» с дурацкой неоновой змеей на крыше уже позади, я совершаю ошибку: начинаю торопиться. Чем дольше мы на виду, тем выше риск. Если нас увидят, последствия будут очень скверные – незачем лишний раз испытывать судьбу. Я перехожу на трусцу. Он меня видел. Он пошлет людей. Нас догонят, Элизабет поймают, и это будет моя вина. Трусца переходит в бег. Элизабет идет впереди; ее схватят, уничтожат, и все это произойдет из-за меня. Потом настанет мой черед, я умру ужасной смертью, не успев толком и пожить. Небо надо мной разверзается и на миг становится пропастью, в которую я могу упасть. Невероятная глубина, я будто смотрю не вверх, а сверху вниз, и сила притяжения очень слаба, а сам я несказанно мал.

Страх иррационален. В следующее мгновение бег превращается в спринт, меня охватывает паника, и я боюсь разом всего, чего когда-либо боялся. Что меня засудят за страшные преступления, которых я не совершал (или совершал), что я стану изгоем и парией, а старик Любич покачает головой и в ужасе уйдет. Что Элизабет внезапно набросится на меня, и остановить ее можно будет, только убив, и я стану убийцей. Боюсь падения с высоты, пожара, пыток, чудовищ, нашествия пауков, бродячих собак, рака, Конца Света (правильного, без продолжения) и всего, что успел навоображать в предрассветные часы ночи, когда беспочвенные, невероятные страхи обретают реальность и правдоподобие.

Я обгоняю Элизабет, хватаю ее за руку и тащу за собой по крышам. Она кричит стой, СТОЙ, но останавливаюсь я, только когда мы на месте. Залетаю в открытую дверь голубятни и начинаю собирать вещи. Нет, мы не можем остановиться, не можем остаться, прежде надо положить этому конец. Страх сменяется ужасом. Зверь во мне почуял врага, увидел его истинное лицо.