Алмаз раджи, Собрание сочинений - Стивенсон Роберт Льюис (2014)

Еще одно обстоятельство огорчило меня. Сам-то я мог вынести «Miserere», так как в последние недели все время был на свежем воздухе и занимался физическими упражнениями, но я от души желал, чтобы этих дряхлых стариков и старух здесь не было. Для людей, которые многое испытали в жизни и, вероятно, составили собственное мнение о трагической стороне нашего существования, «Miserere» – неподходящая музыка. Человек преклонных лет обычно носит в душе собственное «Miserere», хотя я не раз замечал, что такие люди предпочитают «Те Deum» [68] . A вообще-то лучшим богослужением для престарелых были бы, пожалуй, их собственные воспоминания: сколько друзей умерло, сколько надежд потерпело крушение, сколько ошибок и неудач, но в то же время сколько счастливых дней и милостей провидения! Во всем этом, без сомнения, достаточно материала для самой вдохновенной проповеди.

Словом, я вышел из собора в торжественном настроении. На маленькой иллюстрированной карте нашего путешествия вглубь страны, которая еще хранится в моей памяти и иногда развертывается в минуты грусти, Нуайонский собор стоит на первом месте и равен по величине целому департаменту. Я все еще вижу лица священников так, словно они стоят рядом со мной, и «Ave Maria» звучит во мне. Эти воспоминания заслоняют для меня остальной Нуайон, и я ничего более не скажу об этом городке. Он представляется мне грудой коричневых крыш, под которыми, вероятно, люди живут тихо и честно; когда солнце опускается, тень от собора падает на них, и звон пяти его колоколов слышится во всех кварталах, возвещая, что орган уже гремит.

Если я когда-нибудь перейду в лоно римской церкви, я попрошу, чтобы меня сделали епископом Нуайона на Уазе.

Вниз по Уазе. В Компьен

Даже самым терпеливым людям в конце концов надоедает вечно мокнуть под дождем, если, конечно, дело не происходит в горах Шотландии, где вообще забываешь о существовании ясной погоды. Именно это и грозило нам в тот день, когда мы покинули Нуайон. Я ничего не помню об этом плавании, кроме глинистых обрывов, ив и дождя, непрерывного, безжалостного, бичующего дождя. Наконец мы остановились перекусить в маленькой гостинице в Пенпре, где канал подходит к реке почти вплотную; мы совсем промокли, и хозяйка ради нас зажгла камин. Мы сидели в клубах пара, оплакивая свои невзгоды. Муж хозяйки надел ягдташ и отправился на охоту, жена сидела в дальнем углу и смотрела на нас. Полагаю, мы были достойны внимания. Мы ворчали, вспоминая о несчастье в Ла-Фер. Впрочем, дела шли лучше, когда от нашего имени говорил Папироска: у него было намного больше апломба, чем у меня, и к хозяйкам гостиниц он обращался с такой тупой решимостью, что она заставляла забывать о прорезиненных мешках. Заговорив о Ла-Фер, мы, естественно, перешли на резервистов.

– Маневры, – заметил Папироска, – довольно скверный способ проводить осенние каникулы.

– Такой же скверный, – уныло сказал я, – как плавание на байдарках.

– Вы изволите путешествовать для удовольствия? – с неосознаваемой иронией спросила хозяйка.

Это было уж слишком! С наших глаз упала пелена. Мы сказали себе, что, если завтра будет опять ненастный день, мы погрузим байдарки в поезд. И погода услышала это предостережение. Больше мы ни разу не вымокли. День разгулялся; по небу все еще бродили тучки, но только отдельные и окруженные синевой; яркий закат, розовый и золотой, предвещал звездную ночь и ясную луну. И река вновь начала развертывать перед нами окрестные пейзажи. Обрывы исчезли, а с ними и ивы; вокруг теперь вздымались мягкие холмы, и их очертания отчетливо вырисовывались на фоне неба.