Алмаз раджи, Собрание сочинений - Стивенсон Роберт Льюис (2014)

Я был уверен, что стоит нам переодеться и заказать бутылку вина, как все устроится. Поэтому я сказал:

– Ну, если для нас нет ночлега, пообедать-то мы, во всяком случае, можем? – И тут же вознамерился опустить мешок на пол.

Физиономию хозяйки сотрясло могучее землетрясение. Она подскочила к нам и грозно топнула ногой.

– Вон! Вон отсюда! – вскричала она.

Не знаю, как это случилось, но через минуту мы очутились в темноте под дождем. Стоя перед воротами, я бранился, как разочарованный нищий. Нас окружала черная ночь, представлявшаяся еще мрачнее после освещенной кухни; но могла ли она сравниться с мраком, наполнившим наши сердца? Мне не впервые отказывали в ночлеге. Как часто представлял я себе, что именно сделаю, если меня вновь постигнет такая неудача. Строить планы легко. Но легко ли с сердцем, горящим от негодования, приводить их в исполнение? Попробуйте хоть раз и скажите, чем кончилось дело. Хорошо рассуждать о бродягах и морали. Шесть часов в полицейском участке (я там однажды побывал) или один грубый отказ, полученный в гостинице, заставят вас изменить ваши взгляды на эту проблему. Пока вы витаете в верхних слоях общества и все кланяются вам при встрече, его устройство кажется вам прекрасным, но однажды вы попадаете под колеса и от души посылаете все общество к дьяволу. Я дам самому высоконравственному человеку две недели подобной жизни, а потом куплю остатки его респектабельности за два пенса.

Что касается меня, то после изгнания из гостиницы, названия которой мне так и не удается вспомнить, я поджег бы храм Дианы Эфесской [64] , окажись он под рукой. Не существовало преступления, достаточно кощунственного, чтобы выразить мое негативное отношение ко всем общественным институтам. Что до Папироски, то мне ни разу в жизни не приходилось видеть, чтобы человек так резко менялся.

– Нас опять приняли за торговцев, – сказал он. – Боже мой, каково же быть торговцем в действительности!

Затем он подробно перечислил все недуги, которые непременно должны были поразить тот или иной сустав в теле хозяйки этого заведения. Рядом с ним Тимон Афинский [65] выглядел бы знатным человеколюбцем. И вдруг, когда Папироска достиг высшей степени горячности, он прервал свою речь и принялся сочувствовать бедным:

– Прошу Господа, – заявил он (и, думаю, его слова были услышаны), – чтобы он не позволил мне впредь неучтиво обращаться с торговцами!

Неужели это был невозмутимый Папироска? Да, это был он. Какая немыслимая, просто невероятная перемена!

Между тем небо роняло слезы на наши головы, и по мере того, как сгущалась тьма, окна домов становились все ярче и светлее. Мы бродили по улицам, мы видели лавки и частные дома, в которых люди сидели за ужином; мы видели конюшни, в которых лошади стояли на чистой соломе перед полными кормушками; мы видели бесконечное число резервистов, без сомнения, тосковавших в эту дождливую ночь и мечтавших о своих деревенских домах… Но у каждого из них, по крайней мере, была койка в казарме. А мы? Что было у нас?

Казалось, во всем Ла-Фер нет ни одной другой гостиницы или постоялого двора. Следуя указаниям прохожих, мы всякий раз только возвращались к месту нашего позора. К тому времени, как мы обошли весь город, трудно было бы найти людей несчастнее нас, и Папироска уже собирался улечься под тополем и поужинать черствой коркой. Наконец на противоположном конце города, у самых городских ворот, мы обнаружили ярко освещенный и полный народу дом. «Под Мальтийским крестом» – гласила вывеска. – «Заведение Базена, стол и постель». Там мы и обрели приют.

Зал был полон шумных воинов, которые пили и курили, и мы порадовались, когда на улице раздались звуки барабанов и труб, после чего все резервисты, похватав свои кепи, поспешили в казармы.