Алмаз раджи, Собрание сочинений - Стивенсон Роберт Льюис (2014)

Во время наших прежних приключений у нас всегда было какое-нибудь дело, и это бодрило нас. Даже дожди действовали на нас оживляюще и выводили из оцепенения. Но теперь, когда река не текла в полном смысле этого слова, а скользила по направлению к морю плавно и незаметно, теперь, когда небо неизменно улыбалось, мы стали погружаться в золотую дремоту, которая нередко наступает после бурных усилий на открытом воздухе. Я не раз впадал в дремотное оцепенение; я очень люблю это ощущение, но никогда не испытывал его в такой степени, как на Уазе. Это был какой-то апофеоз отупения.

Мы совершенно перестали читать. Порой, когда мне попадалась свежая газета, я не без удовольствия прочитывал очередную порцию какого-нибудь романа с продолжением, но на три порции подряд у меня не хватало сил, да уже и второй отрывок приносил разочарование. Едва сюжет хоть чуть-чуть становился мне ясен, он утрачивал в моих глазах всякую прелесть. Только отдельная сцена могла меня слегка развлечь. Чем меньше я знал о романе, тем больше он мне нравился. Я много размышлял об этом. Большую же часть времени, как я уже сказал, ни один из нас не читал, и мы проводили свой досуг, то есть часы между сном и обедом, за рассматриванием географических карт. Я всегда очень любил карты и могу путешествовать по атласу с искренним наслаждением. Названия городов необычайно заманчивы; контуры берегов и линии рек чаруют глаз. А когда видишь своими глазами то место, которое раньше знал только по карте, это производит сильное впечатление. Но в эти вечера мы водили пальцами по нашим дорожным картам с глубочайшим равнодушием. То или иное место – нам было все равно. Мы читали названия городов и деревень, тут же забывая их. Это занятие нас уже не увлекало, невозможно было найти двух более спокойных и равнодушных людей. Если бы вы унесли карту в ту минуту, когда мы особенно пристально изучали ее, держу пари – мы продолжали бы с тем же наслаждением смотреть на пустой стол.

Одна вещь увлекала нас – еда. По-моему, я сотворил себе кумира из собственного желудка. Я помню, как мысленно смаковал то или иное кушанье, да так, что даже слюнки текли. Задолго до стоянки мой аппетит превращался в манию. Иногда мы плыли борт о борт и на ходу обменивались гастрономическими фантазиями. Я мечтал о кексе с хересом – ястве скромном, но на Уазе недостижимом. На протяжении многих миль оно дразнило мой умственный взор. А как-то у Вербери Папироска привел меня в исступление, заметив, что корзиночки с устрицами особенно хороши под сотерн [70] .

Я полагаю, никто из нас не признает той роли, которую в нашей жизни играют еда и питье. Аппетит до того повелевает нами, что мы можем переваривать самое простое мясо и с благодарностью заменять обед хлебом и водой; точно так же есть люди, которым необходимо читать что-нибудь, пусть даже железнодорожный справочник. Но и в еде есть романтическая сторона. Застольем увлекается большее число людей, нежели любовью, и я уверен, что еда гораздо занимательнее, чем театр. Неужели вы поверите, будто это в какой-то мере лишает вас бессмертия? Стыдиться того, чем мы являемся на самом деле, – вот это и есть грубый материализм. Тот, кто улавливает оттенки вкуса маслины, не менее близок к человеческому идеалу, чем тот, кто обнаруживает красоту в красках заката.