Книга воспоминаний - Петер Надаш

«Только вы не подумайте, что мы вас торопим, господин советник!» – вновь обратилась к нему старшая дама, и он резко повернулся к ней, точно так же внезапно, как только что повернулся ко мне; неожиданные движения, казалось, доставляли ему удовольствие.

«А кроме того, можно предположить», продолжал он тем же вялым рассеянным голосом, «что кризис просто был спровоцирован штормовой погодой, и так же, как успокаивается стихия, успокоится и встревоженный организм. И не сочтите мои слова пустым утешением, милостивая государыня! для надежды, я в этом убежден, есть все основания».

Я лениво ковырялся в тарелке, не желая перегружать и без того набитый кишечник.

Я пропустил свой утренний ритуал, от которого отказываюсь только в крайних обстоятельствах, причем пропустил уже в третий раз, сначала из-за неожиданного визита моей невесты, потом было путешествие, и, наконец, из-за приятного появления коридорного, так что уже три дня я не мог нормально сходить по большой нужде.

«Ну как вам?» – полюбопытствовал сосед слева.

«О, и правда великолепно!»

Я затрудняюсь сказать, какая из двух потребностей, литературные занятия или банальная ежедневная потребность опорожнить кишечник, была для меня важнее, но с годами я вынужден был осознать, что самые отвлеченные духовные и самые грубые телесные вещи во мне неразрывно связаны, настолько, что я не мог вполне удовлетворить одну из потребностей, не удовлетворив другую.

Теперь все свое внимание сосредоточил на мне господин с черной козлиной бородкой; приоткрыв рот и выпятив губы, он смотрел, как я жую и проглатываю еду, и словно старался помочь мне, как делают это матери, кормящие малых детей, когда, причмокивая губами, показывают, что надо делать, а под конец он с победным видом оглянулся по сторонам, как бы говоря: вот видите, он опять оказался прав.

Как правило, по утрам, встав с постели, еще не умывшись и не побрившись, а только накинув на себя халат, я сразу сажусь к письменному столу, и привычка эта, если память не изменяет, сложилась у меня еще в родительском доме, после ужасающего поступка и кошмарного самоубийства моего отца; тогда на то, чтобы начать день, у меня уходили часы, ибо, сам того не осознавая, я еще не один год жил в одуряющем чаду этой страшной истории. Я нередко оказывался на берегу огромного, необозримо широкого, величественно несущего свои воды потока, и чтобы мощная лавина воды не утащила меня за собой, я хватался за хрупкие ветки сухого прибрежного ивняка, пытался вытащить ноги из ила и видел при этом, как серая, клокочущая, завихряющаяся стремнина, подбрасывая и вращая, проносит мимо вывороченные с корнем деревья и мертвые тела.

Сидя за столом в своей комнате на втором этаже, я глядел через окно на крыши соседних домов, отхлебывал чай из ромашки и иногда, рассеянно подтянув к себе белый лист бумаги, записывал несколько фраз, причудливых и, естественно, не продуманных.

С тех пор с Хильдой у нас не было друг от друга никаких секретов, мы остались в доме одни, очень редко выходили на улицу, запущенный сад вокруг нас за лето совсем одичал; иногда мы спали в обнимку, не испытывая от этой близости ни малейшего эротического возбуждения, ей шел тогда уже сороковой год, мне было девятнадцать; я знал, что ее теплое рыхлое тело лишил невинности мой отец и годами пользовался им, как каким-то предметом, а она знала, что держит в своих объятиях повзрослевшее чадо своего любовника, который несколько месяцев назад изнасиловал, убил и изувечил ее племянницу, необычайно красивую хрупкую девочку, которую она же и пригласила к нам помогать ей по дому.

Из моих фраз складывались истории, простенькие, без высоких духовных претензий небольшие рассказы, и пока я ждал, когда медленно остывающий горьковатый чай благотворно расслабит кишечник, эти фразы каким-то образом помогали мне забыть о прошедшей ночи.