Если я, играя на улице, нечаянно упаду и расшибусь, то бабушка без конца повторяла:

«Господи, прости Христа ради! Господи, прости Христа ради!» — говорила она, оглаживая меня, сгибая руки и ноги, — не поломала ли я чего.

Я возмущалась:

— Зачем ты, ба, говоришь это! Вместо того, чтобы меня жалеть, ты просишь прощения у Бога. Я что же, еще и виновата, что упала?

Моя мудрая бабушка опять не спорила и не убеждала меня ни в чем, а тихонечко так говорила:

— А ты, Софьюшка, не злись. Так нужно говорить. Так моя бабушка говорила, когда я в детстве падала, и ты так скажешь, когда у тебя дети будут.

«Смешная!» — думала я с высоты своих двенадцати лет.

Когда кто-нибудь болел в нашей семье или, случалось, грозила беда, бабушка постоянно бормотала «Господи помилуй, Господи помилуй!» В такие тяжелые минуты я не лезла к ней с расспросами, потому что замечала, что и мама, что-то шепчет. К моему крайнему удивлению, когда мама тяжело и внезапно заболела, я услышала эти слова от отца, который всю жизнь был идейный коммунист, атеист то есть.

Моя бабушка не уговаривала меня верить в Бога, не заставляла ходить в храм. Но слова, оброненные ею, как бы ненароком, почему-то врезались в мою память и сохранялись там до поры до времени. А когда я оказалась в монастыре, как то очень явственно вспомнились и, мне стал понятен их смысл. Все пазлы сошлись, образуя такую очевидную и гармоничную картину, что даже странно стало, как мне все это раньше не приходило в голову.

Жизнь моя складывалась хорошо. Все считали меня везучей. Я думала, что это моя заслуга. Ведь мне просто так ничего не давалось. Я много училась и работала. Окончив институт, вышла замуж по любви за своего же сокурсника. Начала карьеру строить. Вскоре я стала довольно известной и хорошо оплачиваемой журналисткой. Мои статьи приносили высокий рейтинг, меня ценило начальство. Я любила самые сложные поручения, бралась за такие задачи, которые далеко не каждому были по плечу. Так я попала в этот затерянный в лесах монастырь, о котором было очень мало известно. А слухи ходили самые невероятные.

Поначалу я пыталась понять монастырскую жизнь, на основе мирских ценностей и установок. Наблюдая за тем, какую физически тяжелую, с точки зрения обычного светского человека, жизнь ведут монахини, я думала, что они совершают подвиг, истязая себя трудами и молитвами.

«Такая жизнь — это постоянная борьба, преодоление себя», — думала я. Но со временем, мне стало казаться, что это неправда. Что я чего-то не понимаю, чего-то главного. И это никто не сможет мне объяснить, пока я не пойму сама.

Прошло достаточно много времени, но я все еще не готова была написать репортаж, потому что истина не давалась мне, а врать не хотелось.

Моя самоуверенность стала понемногу таять. Я стала осознавать, что не все мне подвластно, что есть вещи, которые я не могу объяснить и понять. От этого страдала моя гордыня, и я чувствовала себя морально подавленной.

Вместе с монахинями и трудницами я ходила на службу. Прежде всего, для того, чтобы собрать, как можно больше впечатлений для написания статьи. Но выстоять поначалу было очень трудно. Ноги отекали, спина болела. Я постоянно ловила себя на мысли, что думаю о посторонних вещах. Мне было непонятно, как по два-три часа спокойно выдерживают пожилые женщины.

Однажды, выходя из храма, одна монахиня поравнялась со мной. Я хотела, воспользоваться случаем и что-то спросить, заметив по ее лицу, что она расположена ко мне. Но она опередила меня:

— Девушка, — сказала она тихим голосом, — Вы не хотите исповедаться?

Я почему-то покраснела, вспомнив, что уже месяц в монастыре, и еще ни разу не исповедовалась, и не причащалась. Никто меня не заставлял это делать. А сама я, честно говоря, не видела в этом потребности. Хотя много читала об этом.

— Хочу, — почему-то ответила я. — Только боюсь.