Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш (2017)

— Что ж… Ну ладно. Сделайте МРТ. Снимок ничего не покажет, но пациентка, видимо, надеется, что благодаря этому ее несчастье станет более реальным.

Младший врач говорит, что пациентка дважды пыталась наложить на себя руки.

— А как люди обычно кончают с собой в Непале?

— Чаще всего вешаются, сэр.

Пациенты прибывают со всего Непала, зачастую из отдаленных горных деревень, до которых можно добраться только пешком. Они приходят в клинику с надеждой на мгновенное исцеление и со слепой верой в могущество медицины. Вероятно, это связано с их верой в силу молитв и жертвоприношений.

Идея о том, что у каждого лекарства есть побочные эффекты и что следует взвешивать все плюсы и минусы, им абсолютно чужда. Они не понимают, что нельзя избавиться от хронических недугов, таких как мигрень, эпилепсия, гипертония или боли в пояснице, за один-единственный визит к врачу. В итоге пациенты принимают невообразимое количество лекарств, которые за годы болезни купили самостоятельно либо получили от других врачей. Они приходят на прием с полиэтиленовыми пакетами, которые доверху набиты блестящими упаковками, а потом раскладывают перед нами на столе таблетки всевозможных размеров, форм и цветов.

— Женщина тридцати лет с головными болями, сэр.

«Боже мой, — подумал я, — только не еще одна». Пациентка вместе с мужем робко усаживается передо мной.

— И она не может перестать смеяться, сэр.

— Правда? Патологический смех? Это уже любопытно.

Мне передают снимок. Все действительно весьма любопытно и весьма печально.

— Что вы тут видите, Салима?

Через какое-то время Салима, не без моей помощи, приходит к выводу, что мы смотрим на огромную опухоль мозга, если точнее — на петрокливальную менингиому.

У меня был похожий случай в Лондоне: у пациентки также наблюдался неконтролируемый патологический смех — крайне редкий симптом. Я прооперировал ее, и с тех пор она находится в устойчивом вегетативном состоянии. Это одно из самых тяжелых надгробий на моем внутреннем кладбище.

— Скажите им, пусть вернутся завтра, когда будет профессор, — говорю я.

Когда пациентка и ее муж выходят, я объясняю младшим врачам, что без операции она умрет в течение ближайших лет — медленно, возможно, от аспирационной пневмонии. У бедной женщины уже начались проблемы с глотательным рефлексом, из-за того что опухоль давит на черепной нерв, отвечающий за работу горла, а это верный предвестник смерти. Операция же предстоит исключительно сложная. Во всяком случае, сложно будет прооперировать пациентку так, чтобы она не осталась тяжелым инвалидом до конца своих дней. Так что же лучше? Умереть в скором времени или прожить дольше, но в недееспособном состоянии?

— Им следует переговорить с профессором, — подвожу я итог.

Но пациентка больше не появлялась.

* * *

— Все в порядке, не считая ребенка… младенца, которому мы вчера попытались провести эндоскопическую вентрикулостомию.

Речь идет о малыше нескольких месяцев от роду с ужасно раздутой от водянки головой.

— И что?

— Ничего хорошего…

— У матери есть другие дети?

— Да.

— Будет лучше, если мы позволим ему умереть, не так ли?

Дев ничего не ответил, давая понять, что на том и решено.

— В Англии нам бы ни за что не позволили так поступить, — заметил я. — Мы бы сделали все, что от нас зависит, и потратили целое состояние, чтобы сохранить ребенку жизнь, даже если жизнь эта превратится в сущий ад. Да и возможно ли иначе, если мозг поврежден, а голова размером с футбольный мяч? Помнится, когда я проходил практику в детской больнице, мой наставник иногда — если доводилось оперировать какого-нибудь особенно безнадежного малыша, которого впереди ничего не ждало, кроме страданий, — говорил, что жалеет об одном. О том, что не может сказать родителям, чтобы те позволили ребенку умереть и завели нового. Увы, нам такое говорить нельзя.