«Эй, Иззи! Это Мэг. Мы вместе ходим на математику, помнишь? Надеюсь, у тебя все в порядке. Знаю, что тебе нелегко, но мне хотелось сказать, что я считаю тебя сильной и храброй, ты круто справляешься со всем этим. Извини, что я так долго не решалась написать тебе… мне просто не хотелось навязываться. Но все же, если ты захочешь пообщаться, то я свободна в следующие выходные. Мх».

Грудь больше не стягивает так сильно. Я не одинока. Не одна.

Я собираю осколки душевных сил, а затем заставляю себя похоронить самые темные мысли – мысли о том, как все это остановить, – и продолжить дышать.

Вытираю проклятые глаза, одергиваю простынь и ложусь под одеяло, зная, что завтра будет лучше, чем сегодня.

10 октября, суббота

07:20

Я засыпаю, прижимая к себе веревку, подаренную Аджитой. Проплакав примерно восемь тысячелетий, я просыпаюсь с привычными уже глазами енота и волосами пугала, но просыпаюсь же. И жизнь кажется немного лучше.

Натягивая мягкий свитер и джинсы, я старательно отворачиваюсь от зеркала, зная, что сейчас слегка напоминаю Злую Ведьму Запада. В квартире тихо. Видимо, Бэтти уже ушла или еще не вставала. Я беру телефон, сумочку и направляюсь к двери.

Я знаю, куда пойду. Туда, где не была с тринадцати лет. С тех пор, как Бэтти разрешила мне не идти в школу из-за пореза бумагой.

На улице пахнет мокрой травой. Солнце бледное и холодное, но ветра нет. Улицы такие тихие воскресным утром. Почти нет машин, почти нет людей, только фанатичный бегун и собачник с питомцем. И голуби. Много, много голубей.

Старые шестеренки на велосипеде звенят и стонут, когда я кручу педали, как робот, не сводя взгляда с дороги перед собой. Странные мысли всплывают в моей голове, но я не позволяю им там надолго задержаться, не развиваю их. Кажется, у меня не осталось ни моральных, ни физических сил, поэтому мне даже в какой-то степени приятно просто сосредоточиться на легкой боли в ногах при подъеме на холм, где я уже давно, очень давно, не была.

На единственной возвышенности в нашем городе, такой же плоской, как Нидерланды, расположилось кладбище. Еще здесь есть крошечная церковь, которая сейчас пустует – думаю, еще слишком рано для утренней мессы, – и одинокий гигантский дуб, затеняющий самые старые надгробия, по большей части заросшие густым мхом. Вокруг безупречно чисто, а трава аккуратно подстрижена. У входа видна свежая могила, на которой лежат букеты и записки. Мне грустно на это смотреть, поэтому я отворачиваюсь. В моей жизни сейчас слишком много бед, чтобы переживать из-за незнакомцев.

Я направляюсь к скамейке, на которой часто сидела в свои то ли одиннадцать, то ли двенадцать лет, когда у меня появился велосипед. В то время бабушка стала разрешать мне гулять одной, и я часто приезжала сюда навестить родителей. Я вполне могла делать это и раньше, прося Бэтти поехать со мной. Но она всегда справлялась с проблемами, не раздумывая, а просто их решая. Наверное, ей было бы трудно продолжать в том же духе после созерцания могилы, в которой покоится ее дочь.

С мемориальной скамьи из темного дерева прекрасно видны надгробные плиты родителей: скромные и простые, расположенные бок о бок, с одной и той же датой смерти. Скамья не попадает под сень дуба. Вместо этого она стоит прислонившись спинкой к низкой каменной ограде, согреваемой лучами осеннего солнца. Не так близко к могиле родителей, чтобы можно было прочитать их имена и даты рождения, но и не так далеко, чтобы не ощущать их присутствие.

Все выглядит в точности так, как я помню и как себе представляла. За исключением одного.