Неизвестный Стиг Ларссон. С чего начинался «Миллениум» - Стиг Ларссон (2013)

— Но я ведь не написал ничего, указывавшего на то, что технологию продал я. Я очень тщательно подбирал формулировки.

— Того, что ты сказал, мне достаточно, — заявила Лисбет, вставая, и тут он весь поник.

— Послушай, а как же будет со мной? Ты не выдашь мое имя?

— Можешь надеяться, — ответила она и быстрым, целеустремленным шагом направилась в сторону площади Оденплан.

Когда они спускались по лестнице на Торсгатан, у Бублански зазвонил телефон. Это оказался профессор Чарльз Эдельман. Полицейский пытался связаться с ним, когда понял, что мальчик является савантом. По Интернету Бублански установил, что в Швеции существует два авторитета в этом вопросе, которых постоянно цитируют: профессор Лена Эк в Лундском университете и Чарльз Эдельман в Каролинском институте. Однако дозвониться ни до кого из них ему не удалось, поэтому он, бросив эту затею, отправился к Ханне Бальдер. Теперь Чарльз Эдельман ему перезвонил — и казался откровенно потрясенным. Он сказал, что находится в Будапеште, на конференции, посвященной повышенным возможностям памяти. Ученый только что прибыл и как раз увидел новость об убийстве по Си-эн-эн.

— Иначе я, конечно, сразу позвонил бы вам, — заявил он.

— Что вы хотите этим сказать?

— Франс Бальдер звонил мне вчера вечером.

Бублански вздрогнул, будучи запрограммированным на то, чтобы реагировать на все случайные связи.

— Зачем он звонил?

— Хотел поговорить о своем сыне и его таланте.

— Вы были знакомы?

— Отнюдь нет. Он позвонил, потому что беспокоился за мальчика, и меня это поразило.

— Почему?

— Потому что позвонил именно Франс Бальдер. Для нас, неврологов, он ведь своего рода понятие. Мы обычно говорим, что он, как и мы, хочет понять мозг. Разница заключается в том, что он хотел также создать новый мозг и заняться его улучшением.

— Я что-то об этом слышал…

— Но главное, мне известно, что он очень закрытый и трудный человек. Иногда шутили, что он сам немного напоминает машину: воплощенная логика. Однако со мной он был невероятно эмоционален, и, честно говоря, меня это просто потрясло. Как будто… не знаю, как если бы вы, например, услышали плач самого крутого полицейского. И я, помню, подумал, что наверняка произошло что-то еще, помимо того, о чем мы говорили.

— Звучит, как точное наблюдение… Он понял, что ему грозит серьезная опасность, — сказал Бублански.

— Правда, у него имелись причины для волнения. Его сын явно превосходно рисует, что действительно необычно для такого возраста, даже для савантов, особенно в комбинации с математическим талантом.

— С математическим?

— Да, по словам Бальдера, его сын обладает также математическими способностями, и об этом я мог бы говорить долго.

— Что вы имеете в виду?

— Дело в том, что меня это, с одной стороны, удивило невероятно, а с другой, пожалуй, не очень. Ведь нам сегодня известно, что у савантов тоже присутствует наследственный фактор, а тут у нас имеется отец, ставший легендой благодаря своим чрезвычайно сложным алгоритмам. Но в то же время…

— Да?

— У таких детей художественный и арифметический таланты никогда не сочетаются.

— Разве жизнь не прекрасна как раз тем, что периодически подбрасывает нам поводы для изумления?

— Вы правы, комиссар… Чем я могу вам помочь?

Бублански вспомнил все произошедшее в Сальтшёбадене, и его осенило, что осторожность не помешает.

— Пожалуй, ограничимся тем, что нам довольно срочно требуются ваша помощь и знания.

— Ведь мальчик стал свидетелем убийства?

— Да.

— И теперь вы хотите, чтобы я постарался уговорить его нарисовать то, что он видел?

— Я бы не хотел это комментировать.