Алмаз раджи, Собрание сочинений - Стивенсон Роберт Льюис (2014)

Я хотел бы, чтобы наша дорога всегда пролегала мимо лесов. Деревья – самое благородное общество на свете. Разве старый дуб, росший на этом самом месте во времена Реформации [52] , более могучий, чем многие башни, и более суровый, чем многие горы, а между тем, подверженный смерти и болезни, как и мы с вами, – это ли не наглядный урок истории? Когда человек видит целый лес таких патриархов, переплетающихся корнями и качающих своими зелеными верхушками, когда он любуется стройной молодой и прекрасной порослью, придающую свету зеленоватую окраску, а воздуху благоухание, не смотрит ли он самую лучшую пьесу из репертуара природы? Гейне хотел бы, подобно Мерлину, покоиться под дубами Брослианда. А мне мало одного дуба: если бы лес рос единым деревом, как смоковница, то я просил бы похоронить меня под его главным корнем; частицы моего существа постепенно перешли бы во все дубы, и мое сознание разлилось бы по лесу и сотворило бы одно общее сердце этому собранию зеленых колонн, и сами деревья могли бы любоваться своей красотой и своим величием. Я уже чувствую, как тысячи белок прыгают с ветки на ветку в моем обширном мавзолее, а птицы и ветер пролетают над его волнующимся лиственным сводом…

Увы, лес Мормаль невелик, и мы недолго скользили мимо его опушки. Все остальное время дождь продолжал лить, ветер налетал шквалами, и капризная погода ужасно нам надоела. Удивительно – дождь начинался всякий раз, когда нам приходилось переносить на себе байдарки через шлюзы. Именно такие происшествия порождают личную неприязнь к природе. Невольно задумываешься, почему бы дождю не налететь пятью минутами раньше или пятью минутами позже, если у погоды нет умышленного желания навредить вам? У Папироски был плащ, что делало его более или менее нечувствительным к подобным неприятностям, но мне приходилось терпеть сполна. Я начал вспоминать, что природа – женщина. Мой товарищ, пребывавший в менее мрачном настроении, с удовольствием слушал мои тирады и иронически поддакивал. Он незамедлительно приплел к делу приливы, которые, как выразился мой приятель, созданы исключительно для того, чтобы досаждать байдарочникам, а заодно в потакание пустому тщеславию луны.

У последнего шлюза, невдалеке от Ландреси, я отказался идти дальше и под проливным дождем уселся на берег, чтобы выкурить живительную трубку. Бодрый старикашка – не иначе как дьявол собственной персоной – подошел к воде и стал расспрашивать меня о нашем путешествии. По простоте душевной я раскрыл ему все наши планы. Он сказал, что в жизни не слышал ничего глупее. Да разве мне не известно, осведомился он, что по всему нашему маршруту тянутся одни сплошные шлюзы, шлюзы и шлюзы, не говоря уж о том, что в это время года Уаза совершенно пересыхает.

– Садитесь-ка в поезд, юноша, – сказал он, – и отправляйтесь к папе и маме.

Злобные речи старика так ошеломили меня, что я только молча смотрел на него. Дерево никогда не стало бы говорить со мной таким образом! Наконец ко мне вернулся дар речи. Мы плывем от самого Антверпена, сообщил я, а это не так уж мало, и проделаем весь остальной путь назло ему. «Да, – добавил я, – если бы у нас не было никаких иных побудительных причин, я сделал бы это только потому, что вы осмелились сказать, что нам не удастся довести дело до конца». Почтенный старец бросил на меня презрительный взгляд, охаял мою байдарку и удалился, покачивая головой.

Я все еще курил, когда ко мне подошли двое молодых крестьян, вообразивших, что я лакей Папироски, вероятно, потому, что я был одет в свитер, явно проигрывавший в сравнении с непромокаемым плащом моего друга. Молодые люди принялись расспрашивать меня о моих обязанностях и о характере моего господина. Я сказал им, что он более-менее добрый малый, но, к сожалению, вбил себе в голову мысль об этом нелепом путешествии.