Если о нас узнают - Кейл Дитрих, Софи Гонзалес

Кто прикроет меня, если родители не станут этого делать? Если руководство не поможет? Если моих друзей не будет рядом?

Я снова перевожу взгляд на маму. Она насмехается надо мной, вскидывая руки вверх, и кричит так громко, что соседи наверняка слышат.

Слова бурлят в сознании.

А затем плотину прорывает.

– Прекрати! – ору я, снова сфокусировавшись. – Я знаю, ладно? Я понимаю, что совершил глупость, но это случилось! И это произошло не просто так!

– Ты стоишь здесь и смеешь…

– Мне не нужны твои крики, – я прерываю ее. – Прямо сейчас мне нужна твоя поддержка. Я не гребаный идиот. Я знаю, что случилось! И последнее, что мне сейчас нужно, это услышать все то же самое от тебя!

– Ну, знаешь что, Рубен, дело не только в тебе…

– Сегодня это так, – кричу я в ответ. – Я только что открылся миру, а мои менеджеры подали за это в суд! Это значит, что в этот раз все дело во мне.

– Так же, как и вся твоя жизнь, верно?

Одновременно меня поражают три вещи.

Во-первых, невероятное чувство того, что я, наверное, впервые в своей жизни сказал то, что действительно думаю, находясь в этой квартире.

Во-вторых, мой крик в ответ на ее нападки не усугубил ситуацию. Кажется, она едва заметила, что я сопротивляюсь. Комната не воспламеняется. Мама не собирается причинить мне физическую боль. Она просто кричит, как и всегда. Это ужасно, но не настолько, как тогда, когда я не мог постоять за себя.

В-третьих, я не обязан стоять здесь и выслушивать ее крики, если мне этого не хочется.

Поэтому я поворачиваюсь на пятках и выхожу обратно через входную дверь.

– Я иду гулять.

Я захлопываю перед ее лицом дверь, прежде чем она успевает что-либо возразить.

Некоторое время я сижу в парке, наблюдая за тем, как медленно садится солнце. С наступлением темноты страх начинает скрести в груди призрачными когтями. Может быть, мама не отреагировала на крик, потому что была потрясена. Может быть, я сделал еще хуже. Может быть, когда я вернусь обратно, она придумает то, что заставит меня пожалеть о содеянном.

Но даже если это так, я могу снова уйти. Могу пойти в отель, могу заглянуть к Джону, могу даже поехать к Заку в Портленд.

Уехать – совершенно нормально.

Поэтому, подбадривая себя этой мантрой, я возвращаюсь домой.

Когда я вхожу, родители сидят на диване и смотрят телевизор. Никаких криков. Мама смотрит на меня с помутневшим лицом, но вся краснота исчезла. Папа накрывает ее ладонь своей, никто из них ничего не говорит.

– Я хотел совершить каминг-аут с шестнадцати лет, – произношу вместо приветствия. – Chorus никогда не позволял мне этого. Всякий раз, когда я пытался воспротивиться, они отодвигали меня еще глубже на задний план в группе. Они заставляют меня одеваться неброско. Не дают мне хороших соло. Они никогда не хотели, чтобы я был слишком заметным, на тот случай, если люди заметят, кто я есть на самом деле. Когда мы попали за границу, все стало еще хуже. Они не разрешали нам выходить из отеля. Не разрешали принимать гостей или общаться с друзьями. Не давали времени, чтобы нормально поесть. Потом, когда случился наш с Заком инцидент, Chorus еще больше ополчился против нас. Руководство буквально сказало, что мы никогда не сможем открыто объявить об этом. Они лгали СМИ о нашей личной жизни и заставляли нас делать то же самое. Chorus разлучал нас на публике и наказывал, даже если мы случайно взглянули друг на друга на сцене.

Горло сжимается, и мне становится трудно выдавливать из себя слова. Обычно я проглатывал это ощущение и дышал, пока все не проходило. Но сейчас, впервые за долгое время, несмотря на то, что мои эмоции вырываются наружу комом гнева и тревоги, я не борюсь с ними.