У Ханны была астма, но при нормальных обстоятельствах случавшиеся у нее регулярные приступы не создавали проблем. Прописанный ей спрей для ингаляций снимал осложнения в течение нескольких секунд и позволял вести почти нормальный образ жизни – она занималась спортом и делала все то, что любят молодые люди.

Опасность возникала только тогда, когда при ней не оказывалось сальбутамола. Три года назад она забыла у подруги свою куртку со спреем в кармане и едва не задохнулась в метро. Хорошо, что на помощь ей пришел пассажир, тоже страдавший астмой, у которого спрей был с собой. Насколько Херцфельду было известно, этот инцидент являлся последним серьезным проявлением ее приступов, однако он мог ошибаться, так как после развода его бывшая супруга делала все, чтобы свести контакты между отцом и дочерью к минимуму. Вместе с тем на последнее Рождество она отправила к нему их дочь, чтобы без помех отпраздновать его вместе со своим новым приятелем.

Ханна сильно страдала от разлуки и при каждой встрече ясно давала понять, что возлагает ответственность за разрыв отношений между родителями только на него, забывая о том, что изменила отцу именно ее мать – Петра. Редкие беседы между отцом и дочерью практически не выходили за рамки пустой болтовни. Херцфельд даже не знал, была ли она в кого-нибудь влюблена, получила ли водительские права и как у нее обстоят дела в школе.

Хуже всего было то, что он вот уже несколько недель не общался с дочерью, а теперь услышал ее голос с призывом о помощи, да и то лишь потому, что получил записку, найденную в голове жестоко изувеченного трупа. Однако произнесенные ею слова оказались еще ужаснее:

– Я боюсь умереть, папа!

Страх смерти никак не соответствовал образу дочери, который Херцфельд хранил в своем сердце. Ей больше подходили такие определения, как дикая, неукротимая и жизнелюбивая. Она всегда была настроена очень решительно и не собиралась поддаваться воле судьбы – заниматься марафоном Ханна со своей астмой стала не случайно.

От отца она унаследовала живые темные глаза и заразительный смех, а от матери – густые светлые и вьющиеся волосы. А вот упрямство Ханна с лихвой заимствовала у обоих родителей…

– Я знаю, что он убьет меня, – донеслись до Пауля рыдания дочери, записанные на автоответчике.

То, что сказала Ханна в конце послания, было трудно понять. Она явно была не в себе, что давало профессору некоторую надежду на то, что с ней на самом деле все не так уж и плохо, и речь идет всего лишь о довольно причудливой шутке, на которую не стоит обращать внимания. Ведь дочь сказала следующее:

– Он убьет меня, если ты не поступишь в точности так, как он велит. Он контролирует каждый твой шаг. Я знаю, что у тебя очень много знакомых в Федеральном ведомстве уголовной полиции, но, пожалуйста, послушай меня. Ты не должен ни с кем говорить об этом. Понимаешь? Иначе я умру.

На этом голос дочери оборвался так, как будто кто-то начал ее душить.

От таких слов Херцфельд чуть было не потерял равновесие и, чтобы не упасть, вынужден был схватиться за ручку двери.

«Кто? Как? Почему?» – такие вопросы вихрем пронеслись у профессора в голове.

Однако Пауль не нашел ничего лучшего, чем продолжить разговор, и, словно автоответчик мог дать ответ на его вопрос, спросил:

– Дорогая, где ты?

В этот момент Херцфельд услышал свой голос как бы со стороны, что вызвало у него странное чувство. Все происходящее показалось ему настолько нереальным, что стало походить на видения шизофреника.

Раньше он не считал количество детских трупов, которые ему приходилось вскрывать на своем секционном столе. Но теперь все изменилось. Ведь сейчас на кону стояла жизнь его собственной дочери, и необходимо было ответить самому себе на вопрос: надо ли продолжать игру?

«Все же нужно разобраться, о чем идет речь, – подумал он. – Может быть, о деньгах?»

И тут до него вновь донеслись слова дочери, смысл которых был непонятен: