– Господин Маддердин? – В голосе его беспокойство мешалось с удивлением. Он шагнул мне навстречу. – Входите, прошу.

– Я хотел бы переговорить наедине, – сказал я.

Мне показалось, что он побледнел, но без слов указал на столовый зал, в котором рядом с огромным ложем свалена была куча актерского реквизита. Прикрыл за нами двери.

– Чем могу служить? – спросил.

– Где Швиммер? – Я решил ничего не смягчать.

– Ха, так вот почему вы здесь! – он хлопнул себя ладонями по ляжкам. – Люди Лойбе тоже меня об этом расспрашивали. Я даже позволил им пройтись по дому…

– А я и не говорю, что они здесь, – сказал я, – но поверь мне, Андреас, что для тебя будет лучше, если расскажешь всю правду. Помощь преступнику карается со всей суровостью закона, хотя известно мне и то, что Лойбе собирается законом пренебречь…

– Я ничего не знаю, – буркнул он. – Да и вообще – я тороплюсь на репетицию, поэтому, если не имеете ничего против…

Я не намеревался слушать дальше, поскольку его наглость оскорбляла мои чувства. Я быстро шагнул вперед и схватил его левой рукой за причиндалы, а правой – за горло, чтобы не смог крикнуть. Сжал его естество, словно кузнечными клещами. Куффельберг захрипел, не в силах вскрикнуть, а глаза его от боли чуть не вылезли из орбит. Я чуть ослабил хватку, поскольку хотел, чтобы он сосредоточился на смысле моих слов, а не на своем страдании.

– Жаль будет, если ты никогда уже не сможешь ничего всадить в задок молоденькому мальчику, верно? – спросил я его и снова сжал посильнее.

Однако сразу же снова ослабил хватку, поскольку не хотел, чтобы он сомлел. По щекам Куффельберга текли обильные слезы, а в глазах вместо удивления уже стоял ужас. Я принюхался.

– Обосрался, – сказал с отвращением.

Я оттолкнул его – и он упал под стену. Тотчас скорчился там, ухватившись руками за промежность. Я позволил ему немного повыть и слегка поплакать, после чего присел над ним.

– Где Швиммер? – спросил, вытаскивая из-за голенища короткий, но острый кинжал – и стараясь, чтобы актер заметил этот жест.

– У-у-у-у се-ебя-а-а-а, – прохрипел сквозь слезы. – Где-то в селе.

– Рядом с Готтингеном?

– Зайцен, называется Зайцен!

Я мысленно выругался насчет памяти Алоиса Пимке, который, сделав три попытки, все три раза промазал. Разве что букву «З» запомнил верно.

– О-о-о, Исусе, как болит…

– Заткнись, – приказал я. – А то заболит еще сильнее.

Он захлебнулся воздухом и собственными слезами.

– Не-е-ет, прошу…

Мольбы не произвели на меня впечатление, хотя я готов их выслушивать, когда вижу у просящего искреннее желание раскаяться. Я надеялся, что именно такое желание увижу и у Куффельберга, поскольку мне не хотелось растягивать следствие. Конечно, я знавал людей, которые находили грешное удовольствие в мучении ближних, но сам я от таких склонностей весьма далек. Однако, если чье-то страдание способно привести меня к цели, не вижу причин, чтобы не возложить на свои плечи крест такой ответственности.

– Он похитил девушку или она уехала сама?

– Похи-итил, господин, похи-и-итил. Я предупрежда-а-ал его, но…

– С братьями?

– Да.

– И ты дал ему денег на лошадь и телегу? Спрятали девицу среди товаров?

– Откуда знаете?

Я ударил его тыльной стороной ладони в зубы.

– Вопросы задаю я, – напомнил ему.

– Да-да, телегу. Я одолжил ему телегу.

– А что получил взамен?

Он глубоко вдохнул, ничего не отвечая, и лишь скорчился еще сильнее, будто ожидая пинка.

– Впрочем, неважно. – Я ведь уже знал, что он получил взамен, поэтому поднялся. – Если у тебя есть еще что сказать, Андреас Куффельберг, говори сейчас. Потому что если я вернусь из Зайцена с пустыми руками – не мешкая, навещу тебя, чтобы продолжить наш милый разговор.

– Это все, что я знаю, клянусь! Найдете их там, господин.