В морг таких свозят сотнями, и не всех их, конечно, убили. Кто-то прилег поспать на скамейке в Дурдом-сквере[1], да так и не встал. Кто-то окочурился на десятицентовой койке или в комнатушке за четвертак; утром смотритель ночлежки обшаривает карманы покойника на предмет того же четвертака, полтинника, бакса и только потом звонит в морг. Это Чикаго, друзья мои.

В комплект входит человек темнокожий, зарезанный в темном закоулке на Халстед-стрит. Девушка, перебравшая морфия в дешевой гостинице. И подвыпивший наборщик, за которым, вероятно, шли от самого бара, поскольку в бумажнике у него зелень, ведь вчера была получка.

Если обо всех этих несчастных писать в газетах, у людей сложится плохое впечатление о Чикаго, но умалчивают о них не поэтому. Просто их слишком много. Чтобы попасть в печать, надо быть важной шишкой или умереть как-нибудь необычно. Сексуальный подтекст тоже не помешает.

Возьмем ту девушку, которая проглотила морфин, или йод, или даже крысиный яд. Она могла бы получить свою минуту славы, выпрыгнув с высокого этажа на людную улицу. Еще бы лучше подождать на карнизе, пока не соберутся прохожие. Чтобы копы тебя отговаривали, а газеты успели прислать фотографов. Тогда можно прыгать, и разбиваться в лепешку, и лежать на тротуаре с задранной юбкой.

Я оставил газеты на скамейке и вышел постоять на Мэдисон-стрит. Газетчики, в общем, не виноваты – они дают читателю то, что он хочет. Виноват этот город и его жители. Я ненавидел их всех, ненавидел идущих мимо прохожих, особенно веселых и довольных собой. На других им плевать – вот почему в этом городе человек не может добраться от пивнушки до дому, чтобы его не пришибли из-за пары поганых баксов.

А может, дело даже не в городе. Люди везде одинаковые, просто здесь их чересчур много.

Часы в ювелирном магазине напротив показывали семь минут двенадцатого. Я вернулся и занял место в вагоне.

Духотища там была адская, севшая рядом толстуха прижала меня к окну. В проходах стояли люди. Даже когда морально тебе хуже некуда, физические неудобства все равно достают. Странно, правда? И зачем я вообще туда еду? Нужно возвращаться домой и принимать все как есть, а дяде Эмброузу послать телеграмму.

Я встал, но тут поезд тронулся.

Глава 2

С одной стороны звучала карусельная музыка, с другой вещал громкоговоритель платформы с уродами, с третьей бухал барабан негритянского джаза. Все это перекрывал голос, выкрикивающий номера бинго. Попробуй найди дядю в таком бедламе. Я помнил его смутно и знал только, что он работает где-то здесь – папа о нем особо не распространялся. Я подошел к продавцу сахарной ваты, поскольку он не орал и праздно смотрел в пространство. На вопрос, где найти Эмброуза Хантера, он ткнул большим пальцем через плечо.

– Вон он, где мячики. «Сбей бутылку».

Посмотрев туда, я увидел усатого толстячка, показывающего прохожим три бейсбольных мяча – не моего дядю. Может, он работает у дяди. Надо спросить.

Я приблизился и понял, что это и есть дядя Эмброуз. Просто мне, восьмилетнему, он запомнился высоким, как всякий взрослый, а теперь я вымахал выше его. И вес он тоже с тех пор набрал, хотя не сказать, чтобы разжирел. Узнал я его по глазам: они всегда смеялись и смотрели так, будто знают про тебя какой-то секрет.

Теперь он показывал свои мячики мне:

– Три броска за никель, сынок. Собьешь – получишь…

Он-то меня не узнал, конечно. С восьми лет до восемнадцати человек сильно меняется, но меня это все-таки малость разочаровало.

– Дядя Эмброуз, я Эд. Эд Хантер. Приехал из Чикаго, сообщить, что папу ночью убили.

Он заулыбался, а потом изменился в лице. Смешинки в глазах пропали – сейчас бы я нипочем его не узнал.

– Как убили?

– Да так. Нашли в переулке мертвым. Вчера была получка, отец пошел выпить, и вот…

Дядя кивнул и уложил мячи в рамочку на прилавке.