Непростое это дело – отпилить голову богу грома ржавой ножовкой, если тебе одиннадцать лет. Ножовка постоянно застревает. Меняю положение и чуть не скатываюсь с плеч бога. Если упасть с такой высоты, сломаешь позвоночник. За стенами святилища, в пурпурных сумерках, распевает черный дрозд. Обхватываю мускулистый торс бога ногами, так же как когда дядя Асфальт катает меня на закорках, и медленно провожу лезвием по деревянному горлу. И еще раз, и еще раз, и еще. Древесина тверда, как камень, но постепенно зазубрина превращается в щель, а щель – в глубокую прорезь. От пота щиплет глаза. Чем быстрее, тем лучше. Лишь бы меня не поймали за этим неотложным делом. За такое сажают в тюрьму, это точно. Лезвие соскальзывает – прямо по большому пальцу. Вытираю глаза футболкой и жду. Вот и боль, нарастает толчок за толчком. Лоскуток кожи розовеет, краснеет; выступает кровь. Слизываю ее – во рту остается привкус десятииеновой монеты. Справедливая цена. Я расплачиваюсь с богом грома за то, что он сделал с Андзю. Продолжаю пилить. Мне не видно его лица, но, когда я перерезаю ему горло, нас обоих сотрясает дрожь.

Субботе, второму сентября, уже исполнился час от роду. Прошла неделя с моей засады в кафе «Юпитер». На железнодорожной станции Кита-Сэндзю затишье. В щели между жилыми домами напротив висит токийская луна. Цинковая, индустриальная, заезженная. В моей капсуле душно, как внутри боксерской перчатки. Вентилятор перемешивает зной. Я не собираюсь к ней обращаться. Ни за что. Что она о себе возомнила, после стольких лет? Через дорогу – пункт фотопроявки с двумя циферблатами «Фудзифильм»: левый показывает реальное время, а правый – время, когда будут готовы фотографии – на сорок пять минут вперед. В натриевом сиянии моя куцая занавесочка в пол-окна кажется навозно-бурой. Покряхтывают балки, гудят провода. Уж не сам ли дом – причина моей бессонницы? Синдром вредного помещения, как говорит дядя Толстосум. «Падающая звезда» подо мной прячется за ставнями и ждет, когда кончится ночь. За прошлую неделю я выучил ее распорядок: за десять минут до полуночи Бунтаро затаскивает внутрь рекламный щит и выносит мусор; без пяти двенадцать Бунтаро выключает телевизор и моет свою чашку с тарелкой; тут же может примчаться клиент – вернуть кассету; ровно в полночь Бунтаро открывает кассу и подсчитывает выручку. Через три минуты ставни опускаются, он заводит свой мотороллер и уезжает. Таракан пытается выбраться из клеевой ловушки. От новой работы ноют все мышцы. Кошачью миску, наверное, надо выбросить. Я уже все знаю, и нечего ее держать. И лишнее молоко, и две банки высококачественного кошачьего корма. А может, съесть его? Добавить в суп или еще куда-нибудь? Интересно, Кошка умерла сразу или долго лежала на обочине, думая о смерти? Может, какой-нибудь прохожий огрел ее лопатой по голове, чтобы не мучилась? Кошки – такие внепространственные сущности, что вроде бы не должны попадать под машины, но это случается сплошь и рядом. Сплошь и рядом. Зря я решил, что смогу держать ее у себя. Бредовая затея. Бабушка терпеть не может кошек. Жители Якусимы держат сторожевых собак на цепи. А кошки гуляют сами по себе. Я ничего не знаю о кошачьих туалетах, не знаю, когда нужно пускать кошек в дом, когда выпускать на улицу, какие им нужны прививки. А эта обосновалась у меня, и вот что с ней случилось: проклятие Миякэ снова дало о себе знать. Андзю лазила по деревьям, как кошка. Как летняя пума.

– Ты лезешь очень-очень медленно!

Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую листву:

– Я зацепился!

– Ты просто боишься!

– Нет!