– Ты не понимаешь, – ответила Кико. – Я – японка. Я не могу вернуться матерью-одиночкой. Нас никогда не примут. Мы будем изгоями, потому что он нас бросил. Даже здесь, в Бангкоке, японская община нас наказывает. Лиза не может посещать японскую школу. Она их смущает, как и ее мать. Японки не хотят напоминания о том, что может произойти с их браком в Бангкоке. Поэтому Лиза ходит в Международную школу. Но она очень плохо говорит по-английски. Это моя вина. Я говорю с ней по-японски. Когда она навещает своего отца, тот говорит с ней по-японски.

Ей было больно от накопленного груза всех потерь. Это была ночь боли, которая бродила по улицам, поражая жертв наугад, шепча в лунном свете: «Вы действительно думаете, что вам ничего не грозит? Думаете, вы всё знаете? Думаете, что фундамент у вас под ногами реальный и прочный?» Сокрушительное стечение обстоятельств заглушало внутренние голоса в такие ночи и каким-то жестоким образом загоняло людей в ловушки и заставляло их вспомнить, насколько мало от них зависит так называемое «будущее». Кико, в своем ослепительно-белом кимоно, с залитым слезами лицом, сделала еще один глубокий вдох, чтобы справиться с собой.

– Кажется, я знаю, что должен сделать, – сказал Кальвино. Внутренний голос кричал ему: «Ты трус, ты глупец! Скажи ей!».

У Кико задрожала нижняя губа. И она не ответила.

– Я должен помочь Лизе с ее английским, – прибавил он.

Она заплакала и засмеялась одновременно.

– Но ты вчера ночью сказал, что не говоришь по-английски.

– Я говорю по-бруклински. – Кальвино привлек ее к себе.

– Я боялась, что ты один из них, – прошептала Кико, потянулась вверх и поцеловала его.

– Один из каких?

– Из таких мужчин, которые хотят только молодых тайских девочек.

– Раньше – да. Потом внутри что-то сложилось, и я понял, в чем дело с такими девочками, как Тик. И это не какая-то утопия. Это тупик. И чем дольше ты остаешься там, тем больше теряешь возможность вырваться и построить настоящие отношения. Такие, которые имеют значение. Которые очень важны. Такие, как наши.

Кико опять зарыдала.

– Мне нравится, когда ты говоришь по-бруклински, – сказала она, теснее прижимаясь к нему. И слегка вздрогнула, задев рукой наплечную кобуру. – Я не могу выбросить тебя из головы, – призналась она.

– Вичай мертв, – прошептал Винсент. Казалось, она его не слышит, и он мягко отстранил ее от себя. – Сегодня вечером в «Африканской Королеве» был пожар. Вичай погиб в огне.

Она его словно не слышала.

– Мне очень жаль, – сказал Кальвино.

Кико прижалась лбом к его груди и молчала. Она не плакала. Словно что-то внутри сломалось, или у нее кончился завод, как у игрушки, она упала и обмякла, прижимаясь к его телу.

– Я видел его до пожара. Он сказал мне, почему оставил героин в доме духов. Это из-за Тик. Из-за того, что они с ней сделали. Я думаю, он действительно любил ее, глубоко внутри.

Винсент долго обнимал ее на балконе. Словно, прижимаясь друг к другу, они могли забыть то, что ждало их за стенами и о чем нельзя было забывать. Потом он отнес ее в кровать. Через десять минут Кико уснула, свернувшись на боку, и прядки ее волос касались его груди. Завтра похороны Бена Хоудли в Ват Монгкут, подумал он; отец и мать Бена прилетели вечерним рейсом из Хитроу. Ратана отправила им по факсу полное расписание церемонии кремации, время и место. Она забронировала им номер в отеле «Дусит Тхани». Утро уже было близко. Затем это начнется. Время личного горя и публичных церемоний. Это будет время счетов. Старик Хоудли потребует рационального объяснения смерти сына. Но рябь горя продолжала расти, охватывала все больше жизней и людей, будто убийство Бена Хоудли было космическим камнем, брошенным в пруд.