Книга воспоминаний - Петер Надаш

Ни его жест, ни выражение лица не остались незамеченными теми, к кому они относились, но независимо от этого его беззастенчивая откровенность и лживость – ибо в первые мгновения, в отличие от более поздних, когда ревность моя улеглась и я поверил ему, его признание показалось мне лживым, – его напористость, грубое вмешательство и предательство произвели на меня самое неприятное впечатление; и все-таки у меня не было ни сил, ни возможности отвергнуть это доверие, сомнительное как эстетической своей стороной, так, тем более, и в этическом плане; я сидел как парализованный, помертвев, в ужасе от своей ситуации, и делал вид, будто смотрю на сцену, сам же по-воровски поглядывал по сторонам, пытаясь понять, что заметили остальные, и при этом испытывал даже некоторое наслаждение от рискованности положения.

Нечистая совесть подсказывала, что если я всерьез отнесусь к его прозвучавшему без слов признанию, то похищу его сразу у двух человек, у того, которого я не знаю, и у той, которой я изменю самым подлым образом, и моя настороженность все больше перерастала в тревогу, хотя француз ничего особенного не заметил; подавшись вперед, он положил подбородок на бархатный барьер ложи и наблюдал за гудящим под нами партером, а что касается Теи, то она, хотя и заметила руку Мельхиора на моем колене, не придала этому никакого значения, и только в суровом взгляде фрау Кюнерт можно было прочесть: мол, я могу вести себя как угодно, но она, стоя на страже Теи, ни на минуту не спустит с меня свих бдительных глаз.

Я тоже, чтобы несколько отдалиться от них и не ощущать тех сумбурных чувств, которые источало тепло его тела, наклонился вперед и облокотился о барьер ложи, но улыбка и гримаса Мельхиора не отпускали меня, они словно звучали обращенным ко мне настоящим голосом, реальными словами, которые блуждали в каком-то пустом и темном гулком пространстве.

Аплодисменты раздались сперва на балконе третьего яруса, затем во втором, прямо над нами, а когда у входа в оркестровую яму появился дирижер, прокатились и по партеру, достигнув самых первых рядов, и огромная хрустальная люстра, свисающая с богато украшенного лепниной купола, стала медленно гаснуть.

Его голос тоже был мне знаком, густой, басовитый, внушающий силу, уверенность, но обладающий свойством не принимать себя слишком серьезно, как бы наигранный, но играющий не из притворства, а просто для соблюдения разумной дистанции с собеседником, и какой-то добродушно ворчливый; я не знал, почему он кажется мне знакомым, и даже не пытался найти в памяти объяснение, почему он так близок мне, он просто звучал во мне, кружил, что-то искал, звенел, ворковал, вновь и вновь меняя регистры, искал свое место в моем мозгу, ту точку, пространство, нервный узел, то наглухо запечатанное и сейчас недоступное для него хранилище, где оставались его некогда слышанные слова.

Когда приблизительно за два месяца до этого спектакля я прибыл в Берлин, мне сняли жилье неподалеку от Ораниенбургских ворот, в угловом доме на Шоссештрассе; то была комната на пятом этаже безутешно серого старинного доходного дома; никаких ворот поблизости, разумеется, не было, от них уцелело только название, смутно хранившее память о карте, которую с течением времени история в буквальном смысле смела с городского стола, уничтожила, предала огню, и когда я упоминаю о безутешно сером здании, то и в этом нет ничего особенного, ибо, во всяком случае в тех кварталах, где после опустошительной войны осталось еще кое-что из старинного, бывшего, дома там такие и есть: безутешные, серые, хотя не сказать, что они не имеют стиля, если, конечно, под стилем не понимать нечто привычно репрезентативное, а без всяких предубеждений исходить из того, что всякое человеческое сооружение несет на себе, в своем облике духовные и материальные обстоятельства его создания, и в этом, ни в чем другом, и состоит его стиль.