Книга воспоминаний - Петер Надаш

Сегодня будет провал, сказала она, и нечего удивляться, что ей не удается сосредоточиться, ведь мало того, что ее мать повсюду таскает за собой этого козла, эту мерзкую тварь, тихо сказала она с такой ненавистью, что ее затрясло, хотя знает ведь, прекрасно знает, что каждая встреча с ним доводит ее до безумия, по крайней мере могла бы ее пощадить и не приводить его на ее выступления, потому что это смертельно ее нервирует; мне все это казалось на удивление странным, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил с такой нескрываемой ненавистью о собственной матери, и я испытывал настолько глубокий стыд, что хотелось остановить ее, не надо так говорить, мне казалось, что тем самым она вовлекает меня в нечто запретное, и, дескать, она не выдерживает, не выдерживает, когда эта тварь сидит в зале и пялит на нее глаза! но ей и этого недостаточно, сказала она и расхохоталась, она еще смеет указывать, что ей надеть, ну конечно, белую блузку, моя милая Хеди, свою белую блузочку с замечательной темно-синей юбочкой, потому что ей надо, чтобы она выглядела смешной уродиной! да она их уже два года не носит, потому что давно из них выросла, но та старается этого не замечать, потому что надеется, что тогда этот слюнявый козел не будет таращиться на нее!

Она в ярости развязала пояс и стала расстегивать пуговицы на платье; пуговички были мелкие и, как поясок, тоже красные, и когда она расстегнулась до пояса, а я видел при этом, пока она с ними возилась, как выглядывала из-под рук ее голая кожа, то мне захотелось отвернуться, ведь понятно было, что она раздевалась не для меня, она просто снимала платье, однако Хеди одним движением выскользнула из него и застыла передо мной в полумраке, в трусиках и белых сандалиях, чуть растрепанная, с вывернутым платьем в руках.

И тихо сказала, чтобы я не боялся, она уже показывала это и Кристиану, а дальше мы оба стояли молча, и я не запомнил, как растаяло разделявшее нас расстояние, мне просто хотелось к ней прикоснуться, я не назвал бы ее в этот момент красивой, потому что в сандалиях и с платьем, свисающим из руки, она выглядела скорей неуклюжей, и только груди, ее груди были спокойны и своими сосками смотрели в упор на меня; что было дальше, я точно не помню, она ли двинулась мне навстречу, или я шагнул в ее сторону, или мы сделали это одновременно, мне запомнилось только, что она, как бы чувствуя эту почти забавную девчоночью неуклюжесть и желая, наверное, показаться мне более смелой и беззастенчивой, нарочно уронила платье на пол и обеими руками обхватила меня за шею, так чтобы я все-таки не видел того, что она решила открыть мне, и лицо мое окутал прохладный аромат ее кожи и пота, я невольным движением тоже обнял ее, хотя прежде всего мне хотелось коснуться ее груди, и вся ситуация, возможно, могла показаться смешной, ибо она была почти на голову выше меня, только я ни о чем подобном тогда не мог думать, настолько мне было больно переживать, что пальцы мои не могут коснуться того, чего мне так хочется.

Я ощущал не прикосновения ее рук или кожи, я ощущал ее грудь; она быстро и нежно поцеловала меня в ухо и рассмеялась, сказав, что если б не Кристиан, то она бы отбила меня у Ливии, но мне тогда было интересно не это, а ее плоть, ее груди, их, не знаю, как и сказать, то ли мягкое, то ли жесткое касание, во всяком случае она старалась не слишком ко мне прижиматься, так, чтобы между нами оставалась лишь общая нежность плоти; а потом, снова рассмеявшись, отпустила меня и, оставив на полу платье, направилась, унося с собой свои груди, в другую комнату, где скрипнула дверцей платяного шкафа, как будто ничего ровным счетом не произошло.

И когда Майя шептала мне на ухо, что она давно знает, что я люблю только Хеди, то я не протестовал, не пытался ее уверить, что люблю лишь ее, то есть Майю, как не сказал и того, что не люблю ни ее, ни Хеди, а исключительно только Ливию, – не сказал потому, что хотел, чтобы Хеди все же отбила меня у них.