Книга воспоминаний - Петер Надаш

Они шли от Майи и направлялись к Ливии или к Хеди, а этот маршрут выбрали для того, чтобы срезать путь или дать Хеди возможность пособирать цветы; она же была девчонкой достаточной напористой и самовлюбленной, чтобы демонстрировать, как ей идет это увлечение цветами, или игра на виолончели, или всяческие изысканные красивые вещи, которыми была полна ее комната, вроде маленьких кружечек и стаканчиков, вазочек, в которые она каждый день помещала цветы, и подолгу хранила увядшие уже букетики, и вечно жевала, вертела в зубах какие-нибудь травинки, цветочки, листики, и никогда не загибала углы страниц в книгах, не пользовалась закладками, а вкладывала меж страниц какой-нибудь цветок или пожелтевший осенний лист, и если вы брали у нее взаймы книгу, то при неосторожном движении из нее мог выпасть целый гербарий, а еще она училась играть на виолончели и довольно искусно владела этим чрезвычайно громоздким инструментом.

Она играла на нем на школьных вечерах, а однажды попросила меня проводить ее в город, где ей предстояло выступить на каком-то еврейском празднике, и ей не хотелось ехать одной, ведь возвращаться нужно было довольно поздно, инструмент был весьма дорогой, а кроме того, еще приставания наглых мужчин; вообще-то они с матерью жили в городе, на улице Доб, что неподалеку от синагоги, в старом сумрачном доме, где в первом этаже размещалось общежитие для рабочих, которые мылись из тазов прямо во дворе; но мать, которую я до этого никогда не видел, отдала Хеди на проживание тетушке Хювеш, отчасти потому, что в Буде был свежий воздух, а Хеди якобы страдала легкими, а кроме того, у тетушки Хювеш был большой огород, она держала животных, так что кошт у нее был побогаче, но Хеди рассказывала, что это только предлог, а настоящей причиной того, что ее «отдали на сторону», был любовник матери, некий Режэ Новак-Шторц, и Хеди «терпеть не может этого типа из-за его слащавых манер»; ее матери мы не застали, в дверях торчала записочка о том, что увидятся они на концерте, а также о том, какое платье Хеди должна надеть; вероятно, я вспомнил об этой детали потому, что Хеди в тот день надела то самое темно-синее шелковое платье, которое сейчас, на поляне, было на Майе, и у матери Хеди именно к этому платью были какие-то претензии; мы стояли у двери квартиры на обшарпанной галерее внутреннего двора, и мне подумалось: так это отсюда уволокли в гетто ее отца, я представил себе кошмарную сцену, как здоровые бугаи, будто какой-то диван или шкаф, тащат живое тело вниз по лестнице, а вокруг сверкали медные ручки дверей, таблички с фамилиями и старинные изящные медные кнопки звонков, на потемневшей, кое-где закопченной штукатурке – следы осколков, грубо заляпанных проломов и переделок и беглых автоматных очередей, стояла осень, было еще тепло, с крыш покато скользили вялые солнечные лучи, а внизу, раздевшись до пояса, плескались в воде и брызгались полуголые работяги, оглашая своими воплями уставленный кадками с олеандрами двор, где-то рядом сбивали крем, из другого окна было слышно радио, пел хор; зажав черный футляр огромной виолончели между коленями, Хеди читала записку матери с таким видом, будто в ней содержались какие-то ужасные новости, прочла ее несколько раз, с недоверием, и слегка побледнела, я спросил, что в записке, и даже попытался заглянуть в нее, но она отвела ее в сторону и со вздохом сунула руку под коврик: ключ был там.