Танцующий в темноте - Т. Мартин

Я не могу определить, что сдавливает мои плечи и горло при виде ее такой, но смутное узнавание шевелится внутри. Я чувствовал это раньше, даже если годами не позволял своим мыслям блуждать так далеко в прошлом. Сейчас я ненавижу это чувство так же сильно, как и тогда. Возможно, даже больше.

У меня и моих братьев много общего, включая наше общее презрение к Катерине. Мы все были заперты в клетке. Мы все были в камере смертников, ожидая превращения в бесплотные произведения искусства, выставленные на витрине. Наблюдая, как другие приходят и уходят. Но между ними и мной было одно существенное различие.

Я был единственным предметом, который Катерина хранила в своей студии. Моя клетка стояла в пяти футах от ее рабочего стола. Я был единственным человеком, который наблюдал за всем этим — за каждой гребаной вещью — день за днем. Единственный, кто провел почти два года с лицом, освещенным рядами безжалостно ярких огней, пока она работала, и работала, и работала.

Единственный — на первый год.

На второй год моего перебывания в студии появилась еще одна. Еще одна с черными волосами, бледной кожей и этими завораживающими небесно-голубыми глазами. Еще одна, кто одной мыслью заставляет мою кровь закипать по совершенно другим причинам.

Но нет. Я не буду думать о ней. Я не буду делать этого ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра.

Она не такая, как Катерина. Они никогда не будут в одной категории. Она не сжигает мои вены глубокой ненавистью. Я могу с этим смириться. Черт, я преуспеваю в этом. Ненависть — это топливо, которое поддерживает во мне жизнь. Но София… то, что она разжигает в моей груди, темнее этого. Грубое. Поврежденное. Все, от чего я слишком зависим, чтобы забыть.

Ради сохранения моего хаоса запертым в разуме, плотно упакованным туда, откуда он не может вырваться, я намерен никогда больше не думать о ней.

Мой взгляд скользит вниз, к плавному изгибу тонкой шеи Эмми, ее выступающей ключице. Хрупкий наклон ее левого плеча, влажного и опущенного вперед. Мои пальцы сжимаются в кулаки по бокам. Я расправляю их веером и отвожу напряженные плечи назад. Прежде чем мой взгляд может переместиться ниже, я разворачиваюсь на каблуках и выхожу за дверь. В этом доме есть много мест, где я должен быть прямо сейчас, но ни одно из них не здесь.

— Даже самая темная ночь закончится и взойдет солнце.

— Виктор Гюго, "Отверженные"

(Тринадцать лет)

Горло горит, как будто я проглотил зажженную спичку. Я вздрагиваю, когда делаю глубокий вдох, переворачиваюсь на другой бок, но не утруждаю себя тем, чтобы открыть глаза и проверить, есть ли вода в дозаторе. Одиннадцать месяцев сижу здесь взаперти, а у меня до сих пор сводит зубы от того, что я использую пластиковую бутылку ручной работы, прикрепленную проволокой к железным прутьям, как в клетке для чертова хомяка. И в любом случае, уже полтора дня никто не заходил в студию. Так что некому наполнить эту штуку.

Странно быть одному. Я так сильно хочу почувствовать облегчение в тишине и покое. Наконец-то поспать несколько часов и ненадолго забыть обо всем. Но все, что это дает, — выбивает меня из колеи. Нервирующее чувство движется вверх по позвоночнику от странного отсутствия в воздухе, и мне это совсем не нравится.

Секунды ползут незаметно, каждая из которых напоминает мне, что я все еще здесь, и никогда не выберусь.

За дверью раздается глухой удар, за которым следует равномерное вращение колес. Я даже не моргаю. Я знаю, что означает этот звук.

Новые поступления.

Бедный парень. Я помню, как был новеньким. Проснулся внутри замкнутого и тесного ящика. Меня погрузили на тележку и катили по узкому, пахнущему гнилью коридору. Привезли в комнату, заполненной еще большим количеством ящиков, таких же, как мой. Еще больше детей, таких же, как я.