Сплит (ЛП) - Дж. Солсбери

Мы едим в полной тишине, я отправляю в рот кусочек за кусочком, жую и проглатываю, а параллельно осматриваю комнату на предмет наличия в ней жизни. Но, увы, всюду вижу лишь смерть. Вот мама, склонившись, сидит за обеденным столом в своем кресле, её кости проступают сквозь ночную рубашку, а слюни текут по груди. А папа именно там, где сейчас, склоненная голова, в руках полупустая бутылка бурбона, а она всё сидит, смотрит в пустоту мертвым взглядом, но при этом всё понимает.

Я заставляю себя выкинуть эти воспоминания из головы ради хороших, например, как мы с братом бегаем у мамы под ногами, прячась в подол её юбки, в то время как она жарит хлеб и подогревает самые вкусные в мире бобы. Любовь к семье витала в воздухе подобно запаху её истинно американской стряпни. Она объединяла нас, и как только её не стало, не стало и нас. Отец ушел с головой в работу, брат замкнулся в себе, а мне не удалось преодолеть это до сих пор.

До сих пор не удалось убраться из этого дома.

Я безумно люблю её, и, кажется, что воспоминания о её последних днях — единственное, что остается здесь.

Несколько часов в этом доме, и даже моя кожа начинает молить о побеге.

— Не хочешь рассказать, что произошло?

— Не особо, — я беру очередной кусочек, надеясь, что он не станет давить.

— Видел выпуск новостей, Шай, — он пожимает плечами, словно в этом нет ничего такого. А это всё потому, что они вырубили камеру раньше, чем я дала Лифу в глаз. — Да, ты застыла. Бывает. Не думал, что за это увольняют.

Я избегаю его взгляда, гоняя еду по тарелке.

— Да, ну… Не стоит смешивать чувства и выпуск новостей. Я облажалась.

В комнате слышно лишь то, как мы едим. Я разглядываю кухню, предпочитая не видеть возможного разочарования на его лице.

Звук упавшей в тарелку вилки отвлекает меня от цветных кукол качина, что стоят в ряд на подоконнике у раковины.

— У тебя есть план?

Я киваю.

— Позвоню нескольким знакомым и узнаю, где сейчас требуется персонал.

Он смеется, но вовсе не по-доброму.

— Тебя всегда всё не устраивало, — бубнит он.

М-да, потребуется нет так много времени.

Я вытираю рот, делаю глоток воды и, откинувшись, начинаю:

— Подозреваю, я должна быть впечатлена тем, что ты поднял эту гребаную тему аж через целых пять минут.

— За языком следи.

— Мне двадцать три, мой язык и то, что я им делаю, больше тебя не касается.

— В моем доме ещё как, блин, касается.

Я скрещиваю руки на груди, чувствуя, как от раздражения закипает кровь.

— А, то есть «блин» — это нормально, да? Тогда можно мне список допустимых ругательств, чтобы я ненароком не обидела твою тонкую душевную организацию, пока буду здесь.

Он рычит и опускает подбородок. На универсальном языке тела Нэша Дженнингса это означает: «разговор окончен». Он делает глубокий вдох, сулящий мне угрызения совести.

Чёрт, единственное, чем мы всегда занимались, это ругались. Мама считала, причина в том, что мы слишком похожи, и это выбешивало нас даже больше, поэтому ругань не преращалась.

Он устраивается поудобнее, делает очередной глубокий вдох, отправляет еще печеного картофеля в рот, прожевывает и проглатывает.

— Поговори, но имей в виду, в офисе для тебя всегда есть работа.

— Спасибо. Я… — да я лучше тресну себя как следует, чтобы отключиться. — Посмотрим.

Глава 4

Лукас

Нет ничего умиротвореннее, чем спокойный день в горах, когда слышен лишь звук ветра, гуляющего между сосновыми деревьями. Пожалуй, это одна из причин, почему я остаюсь в Пейсоне.

И именно из-за отсутствия тишины и абсолютной безмятежности я встаю как вкопанный перед домом Нэша Дженнингса. Я слышу этот звук, как только останавливаю машину, он полностью парализует меня. Крик женщины в гневе. Женщины.