Ангельское личико - Лили Феррари (2000)

Семье Перетти не приходилось так трудиться с предвоенных лет. Даже в День победы народу было меньше. Марионетта хмуро взглянула на пол кафе: бумажные цветы, выброшенные флажки, крошки хлеба, линолеум весь в пятнах. Все это сегодня придется убирать и доводить пол до зеркального блеска, прежде чем ей разрешат погасить свет и устало направиться домой в их тесную квартирку в квартале Сент-Джеймс. Принцесса Елизавета и весь блеск сегодняшнего дня были где-то очень далеко от изнуряющей многочасовой работы в кафе. Она вздохнула.

Ее дед уловил вздох, но понял его иначе.

— Я знаю, — заговорщически прошептал он, — этот линолеум, ужасно, кошмар да и только. Вот старые деревянные доски — совсем другое дело. Быстренько подметешь, раз в неделю вымоешь — и порядок…

Марионетта понимающе улыбнулась и похлопала его по морщинистой руке.

— Тебе не очень нравятся папины перемены, да, дедушка? — Она устало помешала чай, оглядывая помещение, знакомое ей лучше гостиной в квартире. Папа покрасил стены в белый цвет, сделал бордюры синими, а мама сшила ярко-красные шторы на окна. Все весьма патриотично и соответствует новому названию кафе.[1] Но смена окраски стен ничуть не уменьшила для Марионетты той скуки и однообразия, которые были связаны с ежедневной работой официантки. Она знала каждое пятно на раковине, каждую царапину на линолеуме, каждую чашку на перегруженной полке на стене. Хуже того, эту тоску увеличивало сознание, что там, на улицах Сохо, кипит интересная богемная жизнь, там полно эксцентричных людей, «ночных бабочек», художников, поэтов, сумасшедших! Они проходили мимо кафе рано утром, возвращаясь со своих таинственных ночных бдений, потом снова появлялись к вечеру с заспанными лицами. Девушке они казались загадочными мелькающими в ночи тенями, живущими жизнью куда более увлекательной, чем ее собственная.

Порой эти люди все же заглядывали к ним в кафе выпить кофе поздно вечером или съесть бутерброд с беконом рано утром, и Марионетта не могла отвести от них глаз, пока мать не начинала ее ругать и требовать, чтобы дочь перестала мечтать. Иногда отец быстро направлялся к двери, преграждая им путь, что-то говорил тихим извиняющимся голосом и просил их уйти.

— Почему? — рассерженно спрашивала девушка. — Эти люди ведь платят, как и все остальные!

— Твоя мать не хочет пускать в кафе такую публику, — нервничая, отвечал отец, и отказывался давать другие объяснения.

Но Марионетта знала, кто эти люди, не зря же она всю жизнь прожила в Сохо. То были сутенеры и проститутки, чьи имена появлялись в газетах, кто жил на «неправедные доходы» и зарабатывал на жизнь сексом. Марионетта, выросшая в католической семье, была уверена, что они — грешники, падшие души, которые уже нельзя спасти. Тогда отчего они вызывали в ней такую зависть, эти женщины в мехах с ярко накрашенными губами и эти мужчины в прекрасно сшитых костюмах и двухцветных туфлях? И почему только их кафе отказывалось обслуживать данную клиентуру, хотя и могло себе это позволить?

Девушка задумчиво помешивала чай. «Наверное, потому, что мы сицилийцы», — подумалось ей. Ведь на многие мили вокруг они, по сути дела, единственные сицилийцы. Все их соседи в жилом квартале родом из южной Италии, с Сицилии нет никого. Другие итальянские семьи — compaisani,[2] у них общие друзья и родственники. Только семья Перетти отличалась, не имея родственников даже в Кларкенуэлле, лондонской «Маленькой Италии». Марионетта знала, что многие боятся сицилийцев; считалось, что все выходцы с Сицилии — мафиози. Смех, да и только! Разве можно было всерьез усомниться, что Томмазо и его семья, работающая не покладая рук в маленьком кафе, обыкновенные иммигранты, пытающиеся выжить… Девушка мрачно улыбнулась про себя. Если среди членов ее семьи и есть мафиози, то они должны обладать сверхчеловеческой выносливостью, ибо после многочасового тяжкого труда у них не оставалось сил даже на развлечения, не говоря уже о вступлении в «Коза ностра»…