– Прислушайся, – шепотом просит тетя, и они на минутку замирают на середине моста. Стоят, не шелохнувшись. Повсюду тишина. Постепенно проступают едва различимые отзвуки. Кукушка кукует где-то вдалеке. Нежно журчит поток. Воркуют дрозды. Мошка попискивает у самого уха. Дорожное эхо, рваный ритм проезжающих мимо машин. Саана опирается на веревочку и пытается разглядеть усадьбу за деревьями. Уже начинают опускаться сумерки, но пока неспешно, словно робея. Прохладная дымка стелется по воде, и в воздухе разливаются влажные ароматы трав и древесины. Восхитительно. Они молчат. Распустившиеся водяные лилии празднично украшают берег. Чуть ниже по реке у самой воды поблескивает одинокий белый цветок.

– Видишь его? – спрашивает Саана, указывая на цветок. Он прямо сияет на темном фоне. – Это такая лилия?

– Это калла, – тихо отвечает тетя. – Они тут не растут.

В глазах Сааны застывает вопрос.

– Тогда как она тут оказалась?

– Время от времени появляется рядом с речным порогом.

– Появляется? – спрашивает Саана, рассматривая белый цветок.

– Калла – подарок маленькой заблудшей душе, – продолжает тетя.

Теперь и Саане хорошо видно, что цветок ниоткуда не растет: кто-то аккуратно приставил его к береговому камню.

– Милая Хелена, – задумчиво произносит тетя, глядя на водные завихрения, темные и такие живые.

– Хелена? – Саана вся внимание.

– Да, та, что однажды была найдена мертвой в этих самых водах.

Экскурсию по Хартоле решено было завершить в одном местном заведении, хотя это был четверг накануне Юханнуса.

– Ну и дыра, – невольно вырывается у Сааны, когда они заходят внутрь.

– Ну, спасибо на добром слове, – вырастает из ниоткуда бармен, и Саане хочется сквозь землю провалиться. Ее слова предназначались для тетиных ушей, и ничьих иных.

Они берут себе напитки со льдом и пропихиваются к старенькому кожаному дивану в самом конце бара.

– Что может быть лучше освежающего летнего коктейля? – говорит Саана, и две кружки победно поднимаются в воздух.

– Точно, – смеется тетя и немного отхлебывает.

Льдинки позвякивают друг о друга в своей стеклянной тюрьме. Саана разрисовывает пальцем запотевшие бока кружки. Вечером они с тетей то и дело обсуждали рабочие авралы, увольнение и зародившуюся от всего этого хандру. Говорили о том, как работа в СМИ подчинила себе мысли Сааны и ее силы, задавила ее творческое начало.

– Иной раз я в ужасе от того, что понятия не имею, чем занималась бы. Жизнь будто обходит меня стороной: люди учатся, встречаются с кем-то, женятся, нянчат детей, ходят на любимую работу, копят какие-то баллы, берут кредиты, оформляют страховки, – в ужасе перечисляет Саана.

– Понятно, ну а ты?

– А у меня по жизни ни то ни се. На уме одна работа, где сплошной стресс – и было бы от чего! Фигня же всякая, по сути. Еще я ем пиццу – или мечтаю о ней, – невесело смеется Саана.

– Тебя послушать, так все просто обязаны проживать похожие друг на друга, усредненные жизни. Вот я, например, живу в свое удовольствие. Важно ощущать контроль. Ты контролируешь свою жизнь? – спрашивает тетя, вертя в руках кружку с коктейлем.

– Ну… – задумывается Саана и впадает в какое-то интеллектуальное оцепенение. Как безвольная амеба.

– Будешь бегать от ответственности, начнешь плыть по течению – тут же превратишься в пассивного наблюдателя, ротозея какого-то, – говорит тетя, глядя прямо перед собой. – Никогда не пускай все на самотек.

Огромное спасибо, дорогая Инкери. Мой список поводов для самоедства был бы неполон без строки «безответственность», думает Саана.

– И что, ты счастлива? – спрашивает она тетю. Саана то и дело возвращалась мыслями к жизни, которую тетя выбрала добровольно: ни детей, ни мужа – только творчество, садоводство, книги и путешествия.