Предметы в полутемной комнате замерцали, очертания смазались, сделались неточными. Возникла невидимая связь со Вселенной, единение, гармония, тишина.

Как это приятно, ощущать силу, пользоваться ей.

— Ты готова?

Она медленно кивнула, завороженная.

* * *

— Значит, ты все-таки, особенная… А я ведь… верила…

Ее глаза беспомощно и растерянно оглядывали незнакомую улицу — снег на тротуарах, стройный ряд изогнутых фонарных столбов, витрины магазинов, идущих навстречу людей.

Это был странный день. Радостный и странный.

С того самого момента, как я перенесла маму в Нордейл, где, несмотря на мои программирующие сознание слова, ей потребовалось около получаса чтобы подняться с лавочки и сделать первый шаг по незнакомой парковой дорожке, я рассказывала, рассказывала и рассказывала.

Все, что знала об Уровнях и их устройстве, об этом городе, о языке, о людях, о местной валюте, о Комиссии, Рассказывала о первом прыжке в парк и собственной панике от обнаружения паранормальных способностей. О том, как за мной прислали в книжный магазин мужчину на машине, потому что захотели поговорить. О новом Начальнике, новой работе, обучении, первых шагах…

Об отношениях с Учителем я пока умалчивала. Время этой темы еще придет.

Понадобился не один час, чтобы объяснить такие сложные темы, как взаимодействие и остановка времени при прыжках, отсутствии в этом мире рождаемости и старения, измененные механизмы поведения общества. И еще столько же, чтобы, осторожно выбирая слова, поведать о коллегах и собственной специализации, (не стоило маме знать об опасностях, войне, рисках, и уж тем более, о моей недавней гибели), показать собственный дом, позволить полностью осмотреть его, познакомиться с каждой деталью, представить Клэр…

Все это время, глядя на ее лицо, я чувствовала себя странно. Трепетно, гордо, радостно, но странно.

Она здесь. В Нордейле. Со мной.

Чтобы не перегрузить ошалевшее от обилия новой информации мамино сознание, я говорила мягко и по большей части кратко, внимательно наблюдая за ее реакциями.

Мама молчала. Иногда что-то спрашивала. Лицо ее было бледным, а глаза блестели.

Она за несколько часов узнала то, на что мне понадобилось полгода. Могло быть и хуже.

— Ты подумаешь?

Мы гуляли по городу целый день. Мимо чистых скверов, припорошенных снегом машин, высоких светящихся небоскребов, уютных кафе, магазинов. И разговаривали. Когда первичный шок схлынул, вопросов появилось бессчетное множество, и на каждый маме хотелось знать ответ. Как я хожу на работу, сколько зарабатываю, дорого ли здесь жить, действительно ли люди забывают, откуда пришли и правда ли, что никто ничего не помнит о детях?

— Правда, мам. Правда. Но они от этого не страдают. Нельзя сожалеть о том, чего не помнишь.

Еще дома, перед тем, как прыгать, я коснулась маминого сознания, закладывая новую установку — помнить все, невзирая на изменение обстановки; я не могла допустить того, чтобы она забыла. Меня, дом, свой мир… Сколько на это требовалось времени другим людям, я не знала, но рисковать не собиралась.

И теперь, уже под вечер, уставшие от прогулок, мы сидели в маленьком кафе на первом этаже «Сферы». В белых фарфоровых кружках поблескивал чай. Мама рассматривала серебряную ложку; ее брови хмурились.

— Дин… тебе легко спрашивать. Дай мне время. Для тебя прошли месяцы, а для меня ты еще два дня назад ходила в офис на работу.

— Я понимаю.

— А теперь ты говоришь — переезжай. Это ведь даже не другой город, не другая страна. — Она беспомощно посмотрела на меня, и в ее глазах отразились сияющие вывески бутиков, окружающие обеденный зал. — Это все просто невероятно, дочь… как в фильме.

К концу дня она уже устала удивляться, но все еще качала головой, будто неспособная до конца осознать, принять, поверить.