Когда он научит ее запирать, запирать, крепко запирать все двери! Похоже, по-прежнему идеалом жилья она считает свой продуваемый морскими ветрами одесский двор с двумя швартовыми тумбами в воротах.

По мере его неторопливого восхождения перед ним вставала вся мизансцена – причем, заметив его на последних ступенях, Марго ни на секунду не остановила свой крик:

– Он?! Он маму свою лю-убит! Он маму любит и уважает, да!

Эмиль, сын – единственный из всей семьи, кто противостоял деспотизму Марго и был, в сущности, нормальным парнем: учился в университете и писал обзоры музыкальных вечеринок в каких-то молодежных клубах (никчемное, в сущности, занятие, но все же ребенок при деле), – сидел, перекинув ногу на ногу, в кресле напротив матери и с кривой ухмылкой на лице похлестывал себя по колену деревянными четками.

– Да-а! Он уважительный любящий сын! Он не говорит маме: «Чтоб ты уже скорее сдохла, чудовище!» Нет, зачем! Он так маме не говорит, своей мамочке единственной!

Она поправилась еще больше и еще больше стала похожа на голубоглазого Швейка с тройным жабо трясущихся подбородков.

Если Эмиль действительно изрекает подобные перлы, то он, конечно, скотина – хотя, надо признать, Марго-домашняя абсолютно невыносима. Терпел – да не терпел, а обожал ее – только Леня.

Он показался в дверях. Вау! – как говорит в таких случаях Ирина: этот спектакль, оказывается, имеет зрителей.

На диване сидела Катарина – дочь, двадцатипятилетняя полная шатенка, очень похожая на Марго, только без ее энергетических мощностей, то есть совсем иная женщина. Рядом с Катариной, присев на матерчатый валик дивана одной ягодицей, сидел молодой человек лет уже сильно за тридцать, смуглый, худой и долговязый, с той нервной и в то же время развязной поджаростью, что разоблачает прошедшего все боевые и резервистские стрельбы израильтянина. Парень был вполне симпатичен, но – это сразу бросалось в глаза – чувствовал себя не в своей тарелке, явно тяготясь ролью свидетеля семейного стриптиза. Видать, очередной претендент на руку невинной голубки, но все же надо быть начеку. И ведь сколько раз просил ее не созывать публику в дни его приездов.

– Привет! Всем привет! – объявил он. Так вступает в город освободитель.

– О, дон Саккариас! – Эмиль подскочил с кресла, ни дать ни взять лоботряс-второгодник при радостном известии, что физичка скончалась и урок отменяется. – Ну, тогда я пошел…

– Куда-а?! – взревела Марго так, что жених изменился в лице, дернулся и еще уменьшил площадь давления тощей ягодицы на валик дивана.

– Слушай, детка, дай, пожалуйста, чаю. – Слоновий рев Марго можно было перешибить только воркующими приказами. – И даже чего-нибудь пожрать.

– Это, – сказала Катарина, поднимаясь и потянув жениха за руку, – дядя Захар. Он тоже из Израиля. Мам, мы пойдем, о’кей?

– А я тебя позже ждала… – Опершись обеими ладонями о ручки кресла, Марго в два рывка высвободилась. Она уже потеряла из поля зрения обоих своих отпрысков с долговязым прицепом, те сверзились вниз по лестнице в мгновение ока и исчезли.

– Я тебе постелила там, в школе. – Она ткнула большим пальцем вниз жестом римлянина, требующего смерти поверженному гладиатору.

Кстати, в этом необъятном шелковом балахоне она и похожа на величественного сенатора в тоге. Но в данном случае имеет в виду подвал, а не преисподнюю.

– Ты ж всю ночь не спал?

– Запри входную дверь, – сказал он.

Обстоятельно поцеловались, как здесь принято: дважды. За испанские годы Марго, внутренне абсолютно оставшись самой собой, переняла какие-то, не свойственные ее буйной натуре, местные обряды. Вот это целование, например.

Он ее крепко обнял: мешок с цементом. Руки уже не сцепляются за спиной.

– Моя красавица, – проговорил нежно.

И, главное, в эту минуту так и чувствовал: моя красавица. Она хорошо поработала на этот раз. Впрочем, она и всегда была надежным другом.