Братья Карамазовы - Федор Достоевский (1973)

Славя жизнь, славя «благую природу», Дмитрий славит высший смысл, «высший порядок», гармонию, в ней изначала заложенные. Жизнь и есть ощущение себя частью этого смысла, порядка, гармонии, так сказать — соучастие во всеобщей гармонической жизни «благой природы». Дмитрий своими преступлениями, и последним из них — убийством (как он думает) старика Григория, отделил себя от высшего порядка («порядку во мне нет, высшего порядку»), отделил себя от людей. И потому он, во имя сохранения мировой гармонии, во имя всеобщей и «вечной» радости, решает казнить себя, «смрадное насекомое» — «положить порядок»: «Благословляю творение, сейчас готов бога благословить и его творение, но… надо истребить одно смрадное насекомое, чтобы не ползало, другим жизни не портило…» «Смрадное насекомое» должно быть казнено, должно быть наказано, должно искупить «не отмщенные слезы». Дмитрий принимает мир, но «бунтует» против своего несовершенства; казнит себя, но не мир.

Самоубийство, однако, означало бы, что Дмитрий уже не способен к возрождению, что он — нравственный «мертвец», подобный Свидригайлову («Преступление и наказание») или Ставрогину («Бесы»). Достоевский сохраняет ему жизнь, открывает надежды на возрождение — через любовь Грушеньки и через новые страдания и мытарства.

Дмитрий, раскрыв душу перед Алешей, посылает его к отцу за тремя тысячами: «…я тебя посылаю к отцу и знаю, что говорю: я чуду верю…» Но то «чудо», на которое надеялся Дмитрий (отец даст три тысячи), было невозможно и — не нужно.

Однако «чудо» все же совершилось. Дмитрий не убил отца, и это значило, что открылся ему путь к возрождению, к нравственному воскресению. Дмитрий сделал первый шаг на этом мучительном, страдальческом и долгом пути.

Роман начинается своеобразным «судом» над Дмитрием в келье старца Зосимы, когда старец его «страшному будущему страданию поклонился», — и заканчивается судом и осуждением — этим страшным страданием, предвиденным старцем Зосимой. Но истинный суд над Дмитрием вершат не следователь, не прокурор и защитник, не присяжные заседатели, с самого начала, со всей своей «психологией», «социологией» и «этикой», ничего не понявшие в преступлении Дмитрия, — суд вершится в «глубинах» его души. И предварительное следствие, и суд, приговаривающий его в каторгу на двадцать лет, имеют смысл лишь как последние ступени в том «хождении души по мытарствам», которое и есть, по Достоевскому, истинный суд и истинное возмездие — возрождение в глубинах души человеческой присущего ей, но «задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков» — начала человечности.

Возрождение означало бы для Дмитрия возврат к миру и человеку, восстановление нарушенных человеческих связей. Оно означало бы в конечном итоге возврат к исконному, глубинному корню всякого индивидуального бытия — возврат к народу, народной морали, страданиям, труду… Дмитрию снятся голодные крестьяне-погорельцы, спится умирающее «дитё» на руках у исстрадавшейся, высохшей матери. Пострадать за плачущее дитё, за его несчастную мать хочет Дмитрий — такое страдание не гнетет, не унижает, а обновляет. Моральная идея спасительного страдания была свойственна религиозному сознанию русского крестьянина. Но эта идея вовсе не исключала возможности протеста во имя правого дела, во имя справедливости. Пострадать за народ, искупить своим страданием народные страдания жаждали и революционеры-народники, погибавшие в каторге и тюрьмах как раз тогда, когда писались «Братья Карамазовы».

Глубокая значительность патетических слов Дмитрия: «Благословляю творение, сейчас готов бога благословить и его творение…» — усилена их явной полемичностью по отношению к столь грандиозно и «неотразимо» развернутой идеологической и нравственной концепции Ивана Карамазова, прямо противоположный смысл которой — бунт, неприятие бессмысленного и безнравственного мира.