Другой вокзальный работник наклонился к коллеге, у него в петличке торчала зеленая бутоньерка, зашептал что-то, шевеля руками за конторкой. Я вытянула шею. На столешнице лежал мой фотографический портрет авторства дяди Ливончика. Ох уж эта слава.

Мне улыбнулись, одарили комплиментами, попросили расписаться на карточке, и в момент, когда я заканчивала завиток над финальной «ч», на конторке будто по волшебству появился белоснежный картонный прямоугольник. В империи нашей градация для железнодорожных билетов по цветам установлена. Для третьего класса — зеленые, для второго — розовые, ну а первый, соответственно, белые.

Подавив разочарованный вздох, я лучезарно улыбнулась, поблагодарила, рассчиталась, попрощалась и пошла прочь.

Это судьба, Геля. Отпусти.

Губешкина, когда услышала от меня новости, расплакалась.

— Полноте, — обняла я старуху, — все равно мне скоро уезжать надо было.

— Так карты…

«Врут, — подумала я, — и покойников не прибавилось, и прочее не сходится. Повешенный до следующего полудня? Так я назавтра уже далеко буду. Ревность Крестовского? Нет ее, одно глумление высокомерное».

Кое-как утешив хозяйку, я собрала сундук, переоделась в дорожное шерстяное платье.

Единственное досадно, что не успела Чикова допросить и Мишкину повторно. Как они все-таки Блохина на встречу у проклятой усадьбы выманили? Чем? Нужно Семену Аристарховичу напомнить, чтоб уточнил и мне после пересказал. Пока лишь могу предположить, что дело возлюбленной пристава касалось, Нюты Бобруйской. Наверняка один из листочков, которые неклюд углядел, был ее посланием. Девицу как раз на воды везли, она, наверное, попрощаться хотела.

Что еще? Ах, не забыть бы начальству клозетную головоломку передать. Ожидая Степанова, я разложила на столе в гостиной добычу. Ручка стеклянная, цепочка, кисет, листок бумаги. Нет, не знаю, как сложить. Может, это какие-то символические знаки? Ну, к примеру, это металл, это ветер, а кисет… Глупости. Вода в бачке была. Пододвинув к себе наполовину полный стакан, я бросила в него ручку. И что же? Сквозь стаканное стекло на меня посмотрел… круглый… глаз!

Вскрикнув от удивления и испуга, я вытащила диковинку пальцами, побросала все со стола в сумочку, быстро оделась, расцеловала прибежавшую на шум Губешкину, велела Дуняше приказать Федору мой сундук в присутствие доставить, ее тоже чмокнула в щеку и понеслась к шефу, теряя калоши.

— Семен! — ворвалась я в камеру. — Что покажу!

— А постучаться?

Крестовский только закончил принимать ванну, о чем свидетельствовала наполненная водой со льдом вперемешку оная, влажные его кудри и полотенце в руках. Мда, несколькими минутами раньше не только бы показала, но и посмотрела.

За мое недолгое отсутствие камеру успели меблировать, она теперь походила на сорочье гнездо, очень уж разномастно обставили, чем под руку подвернулось.

Ни слова не говоря, я вытряхнула на постель содержимое сумочки, схватила из развала стеклянную ручку, зачерпнула стакан воды из ванны, бросила ее туда и протянула шефу.

— Это что?

Глаз моргнул, я развернула стакан другим боком.

— Отдышись и успокойся, — сказал Семен, помахивая полотенцем. — Око это всесмотрящее, не более чем потешный фокус. Да поставь, не мельтеши.

— Фокус? — Разочарование мое было безмерным. — Там еще в комплекте… Вот.

Подле стакана я положила цепочку, кисет и листок.

— Помнишь, я говорила, где именно в квартире это спрятано было?

Шеф прищурился, хмыкнул.

— Обыкновенный хлам. Бумага в кисете? Из подобной, помнится, ординарец мой чудовищные «козьи ноги» скручивал. Цепочку я тоже объяснить могу простейшим же образом, но мне, извини, лень.

Он тряхнул полотенцем и жестом фокусника накрыл им предметы на столе.

— Крибле, крабле, буме! После приберу. Билет купила?

— Ага, — я кивнула в сторону постели, — в семь вечера отправление.

— Прекрасно. А цветы?