В свой первый день в Денвере я спал в комнате у Чада Кинга, пока его мать хлопотала по хозяйству внизу, а сам Чад работал в библиотеке. Стоял жаркий высокогорный июльский день. Я б так и не смог заснуть, кабы не изобретение отца Чада Кинга. Ему, прекрасному доброму человеку, было за семьдесят, старый и дряхлый, ссохшийся и изможденный, он рассказывал истории с медленным-медленным смаком; хорошие истории о своем детстве на равнинах Северной Дакоты в восьмидесятых, когда забавы ради он катался на пони без седла и гонялся за койотами с дубинкой. Потом стал учителем в деревне на «оклахомской рукоятке»[24] и, наконец, дельцом на все руки в Денвере. Его прежняя контора все еще находилась дальше по улице, над гаражом, – там все так же стояло бюро вместе с пыльными кипами бумаг, следы былых горячек и заработков. Он изобрел особый кондиционер воздуха. Вставил в оконную раму обычный вентилятор и как-то пропустил холодную воду по змеевику перед стрекочущими лопастями. Результат оказался идеальным – в четырех футах от вентилятора, – а затем вода в жаркий день, очевидно, испарялась, а нижняя часть дома раскалялась как обычно. Но я спал на кровати Чада под самым вентилятором, на меня пялился большой бюст Гёте, и я уютно заснул – а проснулся спустя двадцать минут, замерзнув до смерти. Натянул на себя одеяло, но все равно холодно. Наконец я так замерз, что спать больше не мог, и спустился. Старик спросил, как работает его изобретение. Я ответил, что работает оно зашибись, и не кривил душой в определенных пределах. Мне понравился этот человек. Он был жилист от воспоминаний.

– Я как-то сделал пятновыводитель, и его с тех пор скопировали многие большие фирмы на Востоке. Уж несколько лет пытаюсь что-то за него получить. Были б деньги на порядочного юриста… – Но он сильно опоздал нанимать порядочного юриста и удрученно сидел у себя в доме. Вечером у нас был чудесный ужин, приготовленный матерью Чада: бифштекс из оленины, которую дядя Чада добыл в горах. Но где же Дин?

7

Следующие десять дней были, как выразился бы В. К. Фильдс [25], «чреваты неукротимой бедою» – и безумны. Я вписался к Роланду Мейджору в шикарную фатеру, принадлежавшую предкам Тима Грея. У каждого из нас была своя спальня, еще имелись кухонька с едой в ле́днике и громадная гостиная, где Мейджор сидел в шелковом халате и сочинял новейший Хемингуёвый рассказ – краснолицый толстенький холерик, ненавидевший все на свете; но он же умел зажигать очаровательнейшую и милейшую улыбку на свете, когда свет этот преподносил ему по ночам что-нибудь милое. Он такой сидел за столом, а я прыгал вокруг по толстому мягкому ковру в одних твиловых штанах. Он только что закончил рассказ про парня, впервые в жизни приехавшего в Денвер. Его звать Фил. Спутник его – таинственный и спокойный чувак по имени Сэм. Фил идет врубаться в Денвер и зависает на какой-то богеме. Потом возвращается в номер. Похоронным тоном говорит:

– Сэм, они и тут есть. – А тот лишь печально глядит в окно.

– Да, – отвечает. – Я знаю. – И весь прикол в том, что Сэму необязательно ходить и смотреть самому. Богема в Америке повсюду, сосет ее кровь. Мы с Мейджором – большие кореша; он считает, что я очень далек от богемы. Мейджору, как и Хемингуэю, нравятся хорошие вина. Он вспоминал свою недавнюю поездку во Францию:

– Ах, Сал, посидел бы ты со мной высоко в стране басков с холодной бутылочкой «Пуанон Диз-нёв» – тогда б и понял, что кроме товарных вагонов есть кое-что еще.

– Да знаю я. Просто люблю и товарные вагоны, и читать на них названия, типа «Миссури – Тихоокеанская», «Большая Северная», «Рок-Айлендская линия»[26]. Ей-Богу, Мейджор, если б только я мог рассказать тебе обо всем, что со мною было, пока я сюда добирался.