Я купил им по пачке каждому; они сказали спасибо. Грузовик уже был готов трогаться. Время клонилось к полуночи, холодало. Джин, исколесивший страну вдоль и поперек больше раз, чем у него пальцев на руках и ногах, сказал, что нам всем сейчас лучше забиться в кучу под брезент, иначе околеем. Таким вот манером – да с остатком бутылки – мы и согревались, а морозец крепчал и уже пощипывал нам уши. Звезды казались тем ярче, чем выше взбирались мы на Высокие равнины. Уже заехали в Вайоминг. Лежа на спине, я смотрел прямо вверх, в великолепную твердь, упиваясь тем, как наверстываю упущенное, как далеко, в конце концов, забрался от этой тоскливой Медвежьей горы, я весь дрожал от предчувствия того, что ждет меня в Денвере – да что б меня там ни ждало! А Джин с Миссисипи запел. Пел он молодым тихим голосом с речным выговором, и песенка была незатейливая, просто «У меня была девчонка, ей шиш-надцать лет, и другой такой девчонки в целом свете нет», – это все повторялось вновь да вновь, вставлялись другие строчки, и все про то, что он заехал на край света и хочет вернуться к ней, но ее он уже потерял.

Я сказал:

– Джин, это очень красивая песня.

– Самая славная, какую знаю, – ответил он, улыбнувшись.

– Я надеюсь, ты доберешься туда, куда едешь, и будешь там счастлив.

– Да я всегда выкарабкаюсь и двинусь дальше так или иначе.

Монтанский Кент спал. Тут он проснулся и сказал мне:

– Эй, Чернявый, как по части нам с тобой разнюхать Шайенн вместе сегодня ночью перед там, как поедешь к себе в Денвер?

– Заметано. – Я так напился, что готов был на что угодно.

Когда грузовик въехал на окраины Шайенна, мы увидели в вышине красные огни местной радиостанции и вдруг ввинтились в огромную толпу, текшую по обоим тротуарам.

– Тьфу ты пропасть, это ж Неделя Дикого Запада, – сказал Кент. Стада дельцов, жирных дельцов в сапогах и десятигаллонных шляпах, с их изрядными женушками, ряженными пасту́шками, с гиканьем гулеванили на деревянных тротуарах старого Шайенна; дальше начинались длинные жилистые огни бульваров нового центра, но празднество сосредоточилось в Старом городе. Холостыми бахнули пушки. Салуны набиты по самую мостовую. Меня поразило, но в то же время я чуял, до чего это нелепо: вырвался в первый раз на Запад и вижу, до каких нелепых трюков он докатился ради поддержки своей гордой традиции. Нам пришлось спрыгнуть с грузовика и попрощаться: миннесотцам болтаться здесь было неинтересно. Грустно расставаться, и до меня дошло, что больше никогда никого из них я не увижу, но так уж оно все.

– Сегодня ночью вы себе жопы отморозите, – предупредил их я, – а завтра днем в пустыне их поджарите.

– Это в самый раз, лишь бы из холодрыги ночью выбраться, – ответил Джин. И грузовик уехал, осторожно руля в толпе, и никто не обращал внимания, что за странные пацаны смотрят из-под брезента на город, точно младенцы из-под одеялка. Я следил, как машина исчезает в ночи.

5

Мы остались с Кентом из Монтаны и вдарили по барам. В кармане у меня было что-то около семи долларов, и пять из них той ночью я по-глупому просадил. Сначала мы толклись со всякими приковбоенными туристами, нефтяниками и скотоводами – в барах, под притолоками и на тротуарах; потом я ненадолго свалил от Кента, который шарахался по улицам, слегка обалдев от всего выпитого виски и пива: вот так он напивался – глаза у него стекленели, и через минуту он уже ездил по ушам совершенно чужим людям. Я пошел в забегаловку с чили, а официантка там оказалась мексиканкой и очень красивой. Я поел, а потом на обороте чека написал ей любовную записочку. Забегаловка пустовала; все были где-то еще, пили. Я сказал, чтобы она перевернула чек. Она прочла и рассмеялась. Там было стихотвореньице о том, как я хочу, чтобы она пошла смотреть вместе со мною ночь.

– Хорошо бы, чикито [22], но у меня свидание с парнем.

– А послать его не можешь?