Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш (2017)

В этот момент в наркозную комнату зашла старшая операционная медсестра Доннели и увидела, как я удерживаю пациента мертвой хваткой. «Генри!» — только и сказала она, потрясенная увиденным.

Я никогда этого не забуду. Возможно, именно из-за этих двух случаев я испытываю отвращение, когда вижу, как небрежно другие врачи порой обращаются с пациентами.

Несколькими годами позже, работая младшим медбратом в психогериатрическом отделении психбольницы, я заметил, что атмосфера в каждой палате определялась в основном тем, какой пример подавали всем старшие медбратья, большинство из которых понимали, насколько это ответственная и непростая задача — круглосуточно ухаживать за недееспособными больными. Но постепенно власть в больницах стала переходить от медицинского персонала к управляющим, которые не имеют к медицине никакого отношения; их главная задача — выполнение установленных политиками плановых показателей, и они никак не контактируют с пациентами. Поэтому не стоит удивляться тому, что качество медицинского обслуживания ухудшилось.

В старом оксфордском доме с чудесным садом — моим маленьким раем — я жил вольно, словно счастливый дикарь; как младшего из четырех детей в семье, меня изрядно баловали. Когда мне исполнилось десять лет, мы переехали в Лондон, и для меня это было равносильно изгнанию из Эдемского сада.

* * *

Итак, я шел по бечевнику к дому смотрителя шлюза и размышлял: ради чего все-таки я решил купить это место и почему счел необходимым приводить его в порядок самостоятельно? Бóльшая часть жизни позади, любой физический труд начал даваться мне все тяжелее и, как правило, перестал вызывать особый энтузиазм. Иногда казалось, что работа не продвигается, а, наоборот, все становится только хуже, не говоря уже о нанесенном вандалами уроне. Когда я вырезал в старой штукатурке отверстия для новых розеток, она большими кусками отваливалась со стен. А в комнате на первом этаже штукатурка, нанесенная на сетку на потолке, и вовсе рухнула, подняв облако пыли, когда я попытался отодрать приклеенные к потолку полистирольные плитки. Все изготовленные мной новые окна были разбиты, и мне предстояло заново их стеклить, а теперь к ним добавилось еще и одно из мансардных окон на крыше. И вообще, если я когда-нибудь и закончу с ремонтом, что я буду делать тогда?

Пришлось признать, что я делаю все это не просто чтобы доказать: несмотря на преклонные годы, я способен справиться с подобной работой, но и для того, чтобы по возможности отсрочить будущее. Словно если я как следует намучаюсь сейчас, то каким-то волшебным образом смогу избежать мучений в дальнейшем. Словно работа, необходимая для приведения этого места в порядок, была своего рода искуплением, мирским аналогом самобичевания, которое встречается во многих культурах (например, среди жителей Тибета, которые ползают на четвереньках вокруг горы Кайлас в Гималаях). Вместе с тем я ощущал некоторый стыд за то, что пытаюсь задобрить судьбу, ремонтируя дом, — не самое полезное занятие, если учесть, сколько в мире бед и страданий. А возможно, я попросту мазохист, которому нравится привлекать к себе внимание. Что ж, я всегда был еще тем показушником.

Одолеваемый этими гнетущими мыслями, я приблизился к дому. Но стоило мне увидеть его, как все сомнения — точно так же, как и во время первого визита сюда, — отпали. Я смотрел на одичавший сад и старые кирпичные поилки для лошадей: перед ними лежал безмятежный канал, а позади них — озеро, на одном из берегов которого росли ивы. Пара лебедей была тут как тут: они казались ослепительно-белыми на фоне темной воды. За ними виднелся увядший с наступлением зимы камыш, а чуть дальше — железнодорожные пути: ребенком я не раз наблюдал, как по ним мчат паровозы.

Когда я зашел в дом — во тьму, потому что разбитые окна были заколочены досками, — лучи света из дверного проема упали на блестящие осколки стекла, разбросанного по всему полу и хрустевшего под ногами. Впрочем, меня это больше не беспокоило.