На все четыре стороны - Адриан Гилл (2011)

Позже я спрашиваю еще одно лицо королевской крови, как ему понравились похороны. «Это было ужасно, семья очень расстроилась. Толпа должна была лежать ниц, женщины – завывать. Все было неподобающе. Очень, очень печально». Возможно, но все же далеко не так печально, как изможденные люди на каждом городском перекрестке. Потом мне поведали – разумеется, строго конфиденциально, – что гроб не влез в могилу как полагается и его пришлось поставить криво, уперев в угол. После смерти, как и при жизни, Хайле Селассие оказался более крупной фигурой, чем от него ожидали.

ВОСТОК

Один день в яслях

Вифлеем, декабрь 1999 года

Нас встретили не слишком любезно. Все началось с жесткого допроса в моссадовском духе, учиненного нам парочкой двенадцатилетних девиц-иммигранток в аэропорту Бен-Гуриона. Почти всякий представитель власти низшего звена в Израиле оказывается невероятно молодой женщиной с лицом и фигурой из «Песни песней» и манерами, недвусмысленно говорящими о том, что подлым филистимлянам не стоит засыпать в ее присутствии, если они не хотят, чтобы им проткнули голову колышком от палатки. «Так почему вам не нужен израильский штамп в паспорте?» Да нет, лично я был бы счастлив его иметь, но во многих других странах этого не оценят. «Значит, вы журналист?» К сожалению. «С кем собираетесь разговаривать?» Боже святый.

Потом в гостинице не нашлось места. Зато с юмором у этих израильтян все в порядке. У вас что, совсем нет номеров? «Совсем. Мы не получили от вас подтверждения, и вообще – знаете, какой сейчас сезон?» Только не говорите, что у вас перепись. Это прекрасное начало для рассказа о Вифлееме, о подлинном истоке и сердце миллениума. Забудьте о соборах, аттракционах и отпуске в пятизвездочном тропическом отеле с видом на восход прямо из бассейна и поезжайте в Вифлеем, которому все это обязано своим появлением на свет. Останься он обыкновенным пастушьим оазисом посреди пустыни, и первого января нам пришлось бы отмечать разве что сбой во Всемирной компьютерной сети. Я прибыл сюда, дабы провести один день в лоне Господа. Воскресный день – божий. Наконец мне удается раздобыть номер в Hyatt. «Простите, но вы сможете занять его только в семь тридцать. Что поделаешь – суббота». Ну да, конечно, – день божьего папаши. По большей части Hyatt населен жертвами групповых экскурсионных туров, и атмосфера в нем тосклива до чрезвычайности. Здесь кишмя кишат баптисты с американского юга в набитых деньгами поясах и бейсбольных шапках с нравоучительными сентенциями. За завтраком я слышу, как стриженый пенсионер в полном христианском боевом облачении интересуется: «Тут что, одни евреи живут?» Кто бы мог подумать.

На свете не найти уголка, на который возлагалось бы больше ослепительных надежд, чем на Святую землю. В этом тигле выплавились две величайшие истории из всех, что были когда-либо поведаны людям: Библия и повесть о долгом возвращении на родину еврейской диаспоры. По части крови и слез, веры и вдохновения у этого края нет достойных конкурентов. Естественно, что я не только хотел, но и рассчитывал увидеть здесь зримые проявления духовных начал: шпили и колокольни, золоченые купола и римские колонны в сочетании с мудростью довоенного еврейского быта, то бишь скрипичной музыкой, струящейся из окон верхних этажей, шахматными кафе, коврами и бриллиантами – словом, всей этой пыльной, бархатно-винной сентиментальной роскошью. Я ждал поднятых в приветствии ладоней, философии, сырных пирогов, куриного супа и Барбры Стрейзанд. Но их здесь нет. Абсолютно. Ничего похожего. И глупо было воображать, будто меня ждет что-то подобное.