Девочки в огне - Робин Вассерман (2016)

К той поре большинство из нас овладели искусством носить физкультурную форму, не открывая ни на дюйм больше голого тела, чем нужно, а также гимнастическими ухищрениями по маскировке излишков. Никки себя этим не утруждала. Лифчик у нее всегда был подобран к трусикам, а когда ей надоедало демонстрировать плоский животик и совершенные выпуклости, втиснутые в очередной пастельный атласный комплект, она даже предписанную белую теннисную юбку каким-то образом умудрялась сделать симпатичной. С другой стороны, возьмем меня: провисшие старушечьи трусы и дряблые сиськи второго размера под растянутым спортивным бюстгальтером – зеркало было моим врагом. Поэтому я не посмотрелась в него перед выходом из раздевалки и ничего не заметила, пока на поле, в середине первого иннинга, не поняла, что все смеются, и смеются именно надо мной; ничего не поняла, пока Никки Драммонд не подкралась ко мне на скамейке запасных, шепнув со смешком, что мне бы надо «заткнуть киску тампоном», а то на юбке у меня появилось красное пятно, не предусмотренное регламентом, и только тогда я очнулась и сообразила, что все это происходит на самом деле и что я протекла. Было липко и сыро, и если бы Никки дала мне в руки нож, я с облегчением перерезала бы себе вены, но она дала мне лишь слово, которого такие примерные девочки произносить не должны и которое теперь каждый, глядя на меня, наверняка будет вспоминать; увидит Ханну Декстер и подумает: киска, моя киска, моя мокрая грязная киска; и, если бы не это слово, я бы еще пережила, пошутила и забыла, но тут я вспыхнула и разревелась, заслоняя руками измазанную задницу, словно могла заставить их развидеть то, что они видели, а зубы Никки, белоснежные, как ее юбка, сверкнули в улыбке; а потом я вдруг очутилась в медкабинете, все еще истекая кровью, все еще рыдая, комкая лежащие на коленях джинсы и футболку, а физкультурник тем временем объяснял медсестре, что произошла неприятность, что я испачкалась и меня, вероятно, надо вымыть, переодеть, а потом отправить с одним из родителей или с охранником домой.

Я заперлась в убогой ванной за медкабинетом, переоделась в чистые джинсы, «заткнула киску тампоном», повязала куртку вокруг талии, умылась и попыталась всухую проблеваться в унитаз, а когда я наконец вышла, за дверью стояла Лэйси Шамплейн: она дожидалась, пока медсестра решит, что никакая голова у нее не болит, и отошлет обратно в класс, но в действительности – во всяком случае, так мы рассказывали нашу историю впоследствии, когда нам неизбежно пришлось сотворить из нее легенду, – на каком-то глубинном подсознательном уровне она дожидалась меня.

В предбаннике медкабинета пахло медицинским спиртом. От Лэйси пахло Рождеством, имбирем и гвоздикой. Я слышала, как медсестра болтает у себя в кабинете по телефону, жалуясь на переработки и какую-то «дрянную стерву».

Тут Лэйси посмотрела на меня:

– Кто это был?

Никто; виновата была только я, мои «критические дни», обильные месячные и жесткие требования, налагаемые белой одеждой; но ведь было не только пятно крови, но и всеобщий смех, не только протечка, но и «киска», была Никки Драммонд, и когда я сказала об этом, уголок рта Лэйси с одной стороны пополз вверх, пальцы крутанулись над губой, словно вертя невидимый ус, и я почему-то сразу догадалась, что это означает улыбку.

– Ты когда-нибудь думала сделать с собой такое? Как он? – спросила она.

– Сделать что?

Это стоило мне взгляда, который впоследствии приходилось видеть нередко. Он означал, что я ее разочаровала; он означал, что Лэйси ожидала большего, и все-таки даст мне еще один шанс.

– Покончить с собой.

– Возможно, – ответила я. – Бывало.

Я никогда не говорила такого вслух. Будто носила в себе тайный недуг, но не хотела, чтобы другие знали, что я заразна. Я почти ждала, что Лэйси сейчас отодвинется от меня.

Вместо этого она вытянула вперед левую руку и перевернула ее, демонстрируя запястье:

– Видишь?