Однажды была моя череда крестить, но я смутился вот от чего: приехала с кинокамерой высокопоставленная чета из мэрии, и женщина не хотела погружаться в воду с головой и портить специально сделанную для съемки красивую прическу. Я не знал, как тут поступить, и о. Василий вызвался меня заменить. Перед крещением он сказал проповедь и сказал ее так, что женщина была растрогана и уже не думала ни о какой прическе. Кстати, я заметил, что о. Василий перед крещением говорил каждый раз новую проповедь. У него не было дежурной заготовки на все случаи жизни. Он говорил, как хотела сказать его душа в этот час и этим конкретным людям».

Звонарь Андрей Суслов вспоминает:

«Многие из нас обращались к о. Василию с дежурной жалобой, что вот сухость в душе и молитва не идет.

„А ты встань ночью, — отвечал он, — урви от сна хоть часок и помолись Господу от души, а не потому, что так положено. И вся сухость, увидишь, пройдет“. Сам о. Василий любил эти ночные молитвы, и, видно, дал ему Господь за то живую душу и живое слово о Боге».

* * *

Расскажем, наконец, об одной из самых трудных треб, когда священнику приходится напутствовать умирающих.

Благочинный Оптиной пустыни игумен Пафнутий вспоминает:

«Однажды в два часа ночи позвонили из больницы и попросили прислать священника к умирающему. Я знал, что о. Василий перегружен уже до переутомления, но послать было некого, и я постучал к нему в келью. Вот что меня поразило тогда — о. Василий будто ждал вызова, был уже одет и мгновенно уехал в больницу со Святыми Дарами».

Умирал Лев Павлович Золкин — замечательный мастер, вышивавший редкой красоты иконы, митры, схимы и изготовлявший клобуки для оптинской братии. Это он сшил клобук для пострига о. Василию, в нем батюшку и погребли. Когда о. Василий приехал в больницу, Лев Павлович был уже без сознания, и причастить его не удалось. Но всю ночь до последней минуты рядом с ним был и молился иеромонах Василий.

Рассказывает вдова Любовь Золкина:

«У мужа была неизлечимая болезнь крови, и он умер совсем молодым. До последнего дня он работал для Церкви, а заплатят копейки или совсем не заплатят — за все слава Богу. Цену за работу он никогда не запрашивал: „Люба, — говорил, — наша Церковь сейчас бедная и только восстает из руин“. Но я-то знала, что работы мужа за большие деньги перекупают иностранцы, а сама порой занимала на хлеб. Он умирал, и я понимала, что останусь после его смерти без средств к существованию с малыми детьми на руках. „Лева, — говорю, — я ведь тоже шью. Научи меня шить для Церкви“. Он помолчал, помолился и ответил: „Для Бога плохо работать нельзя, а хорошо ты не сможешь“.

Он был для меня идеалом православного человека, и я будто умерла вместе с ним. Окаменела и даже не плакала. Особенно я казнила себя за то, что бросила мужа умирать в одиночестве, уехав в ту ночь из больницы проведать детей. „Да что ты, Люба, — говорили мне в Оптиной, — с ним же о. Василий всю ночь был. Подойди к нему“. Но подойти мешало вражье искушение — к сожалению, я поверила тогда наветам, будто о. Василий связан с „зарубежниками“, а это было неправдой. Но в свое время мы с мужем так обожглись с этими „зарубежниками“, продававшими за доллары его работы за границу, а он их жертвовал нашим храмам во славу Христа, что я даже близко не желала иметь дело с такими людьми.

Только через полгода я подошла к о. Василию: „Батюшка, — говорю, — я вдова Льва Павловича“. А он смотрит на меня глазами, полными слез, и говорит: „Бедная вы моя!“ И тут у меня впервые разжался спазм в груди. А о. Василий рассказывал, как в ту ночь приехал в больницу. Там было накурено и дух тяжелый. Но когда он зажег свечи и покадил ладаном, то почувствовал возле Левы свет и благодать.