Неизвестный Стиг Ларссон. С чего начинался «Миллениум» - Стиг Ларссон (2013)

— Отлично. Франс, я безумно рад, что вы позвонили, и могу сразу сказать, что вам не о чем волноваться, — напротив. Надия является лишь исключением, подтверждающим правило, только и всего. Все исследования показывают, что языковое развитие скорее углубляет талант саванта. Возьмите хотя бы Стивена Уилтшира — вы ведь наверняка о нем читали?

— Это тот, что нарисовал практически весь Лондон?

— Именно. Он развился во всех отношениях: и в творческом, и в интеллектуальном, и в языковом. Сегодня его считают большим художником. Так что чувствуйте себя спокойно, Франс. Случается, конечно, что дети утрачивают талант саванта, но это чаще всего связано с чем-то другим. Им надоедает, или с ними что-нибудь случается… Вы ведь читали, что Надия одновременно лишилась матери?

— Да.

— Возможно, это и явилось настоящей причиной. Ну, правда, наверняка ни я, ни кто-нибудь другой не знает. Но едва ли дело в том, что она научилась говорить. Других документально подтвержденных примеров аналогичного развития почти нет, и я говорю это не просто так — или потому, что как раз в этом заключается моя собственная научная гипотеза. Сегодня большинство ученых сходится на том, что саванты только выигрывают от развития своих интеллектуальных способностей во всех областях.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно.

— Он еще хорошо разбирается в цифрах.

— Неужели? — удивился Чарльз Эдельман.

— Почему вы так говорите?

— Потому что у савантов художественная одаренность крайне редко сочетается с математическим талантом. Здесь речь идет о двух разных видах способностей, они вовсе не родственны и даже иногда, похоже, блокируют друг друга.

— Но это правда. В его рисунках присутствует некая геометрическая точность, как будто он сумел рассчитать пропорции.

— Крайне интересно… Когда я могу встретиться с ним?

— Даже не знаю… Я хочу, прежде всего, попросить совета.

— Тогда совет несомненен: вкладывайтесь в мальчика. Стимулируйте его. Пусть развивает свои таланты всеми способами.

— Я…

Франс почувствовал, что ему странным образом сдавило грудь и ему стало трудно произносить слова.

— Я хочу поблагодарить, — продолжил он. — Я вам действительно очень признателен. А теперь мне надо…

— Для меня такая честь говорить с вами, и я бы с удовольствием встретился с вашим сыном. Если позволите немного похвастаться, то я скажу, что разработал довольно сложный тест для савантов. Вместе мы смогли бы лучше узнать мальчика.

— Да, конечно, это было бы замечательно. Но сейчас мне надо… — пробормотал Франс, сам толком не зная, что хочет сказать. — До свидания и спасибо.

— Ну, что ж, разумеется. Надеюсь, вы скоро опять со мною свяжетесь.

Франс положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, скрестив руки на груди и глядя на Августа, который по-прежнему с сомнением держался за желтый фломастер и посматривал на горящую свечу. Потом плечи Франса вздрогнули, и у него внезапно потекли слезы, а о профессоре Бальдере можно было сказать многое, но понапрасну он никогда не плакал.

Франс не мог вспомнить, когда такое случалось с ним в последний раз. Когда умерла мать, он не плакал, и точно не плакал, когда видел или читал что-нибудь захватывающее — сам он считал себя каменным истуканом. А сейчас, перед сыном и его рядами фломастеров и мелков профессор плакал, как дитя, и даже не пытался остановить слезы… Конечно, все дело в словах Чарльза Эдельмана.

Теперь Август сможет научиться говорить и продолжать рисовать — это потрясающе. Но плакал Франс, естественно, не только поэтому. Сюда примешивались еще драма в «Солифоне», угроза убийства, тяготившие его тайны и тоска по Ханне или Фарах, или по кому угодно, способному заполнить пустоту у него в груди.

— Мой малыш! — произнес Бальдер.