Музыка призраков - Вэдей Ратнер (2017)

В своем отчаянии я наконец понял, почему мальчишки в музыкальном ансамбле, мои закадычные товарищи, с которыми я бок о бок спал, ел и занимался, избегали меня после побоев отца, преподававшего нам музыку. Я думал, что они меня стыдятся, им неловко за слабость моей натуры, всякий раз вызывавшую отцовский гнев. Я представлял, как они перешептываются: «И почему он не может учиться прилежнее и быть хорошим сыном? Если б только он был не таким упрямцем и быстрее слушался…» В тюремной камере, глядя на непрерывные страдания друга, я глубоко стыдился себя, моей несостоятельности, моей бесполезности. К чему сострадание, если оно не может предотвратить или хоть облегчить насилие, творимое над теми, кто меня окружает?

– Посмотри на меня, – повторил твой отец чуть слышно, но с нажимом. В камере то и дело раздавались стоны и слышались движения других заключенных. Я пододвинулся ближе и поглядел на Сохона, а он продолжал: – Скоро… мой час… пробьет…

Для чего мне моя жизнь, если она смогла только заманить другую в ловушку лжи?

– Ничего… не осталось, – настаивал твой отец, судорожно дыша, словно пытаясь добраться до глубин своего существа и почерпнуть там силы. – Даже у них кончилась ложь, которую от меня требовали повторить. Ничего не осталось… Я больше ничего не могу им дать… кроме моей крови, – он помолчал, дожидаясь, чтобы голос звучал ровно. – Меня уже обрекли на казнь. Медленную, растянутую казнь. Придет их так называемый врач. Мне сказали, идет война… Нужна кровь, чтобы спасать раненых…

Я подумал, что Сохон бредит. Какая война? Бесконечная канонада ружейных выстрелов, слышная даже в камере, – это же казнят заключенных, партию за партией! В моменты ясности я все равно с трудом отличал выстрелы от звона цепей из разных камер. Сохон продолжал говорить то, чего я не понимал. Я не хотел это понимать и представлять.

– Как любезно с их стороны было все мне объяснить!.. Пожалуй, это даже… проявление великодушия…

Я хотел, чтобы он замолчал, берег силы – их у него осталось совсем мало.

Но я слишком хорошо знал, что бывает с человеком, когда он отходит от пыток, от болевого шока. Разговоры, даже бессмысленные, необходимы, это судорожные попытки вернуться к здравому рассудку, к жизни, даже если жизнь превратилась в сплошную цепь ошибок и заблуждений, в затянувшуюся увертюру к окончательному уничтожению. Я не мешал Сохону говорить, разрываясь между желанием покончить с собственной жизнью – и видеть его живым.

– Всякий раз после первого удара, первого электрошока, первого лишения воздуха я пою. Это их удивляет и смущает. Долю секунды они колеблются, не понимая, покорился я или бунтую. Они думают, у них монополия на правду. Но правду слышно даже из-под целой горы силой вырванных признаний, я это уже понял… – Сохон застонал, потянувшись закованной рукой к моей, вяло лежавшей на полу тоже в кандалах. Он выстукивал пальцами по моим суставам какой-то ритм, и я не сразу понял, что он не стонет, а пытается петь. В таком месте, в такую минуту твой отец пытался петь! Сохон облизал губы, сглотнул, собрался с силами и запел: «Дух этой земли… живет в ее рисовых полях…» Его голос звучал едва слышно, но я узнал мелодию смоата. Он пел одну и ту же строфу снова и снова, и слова давались ему с таким же трудом, как и дыхание. Когда он допел, я повторил рефрен на мелодию, которую хотел воспроизвести Сохон. Мы помолчали, а потом твой отец заговорил снова:

– Я это написал… когда делал сампо. Смоат стал частью барабана, он написан изнутри на коже. Тайное заклинание… запечатанная правда… Это же все равно… что у меня не было возможности его закопать… Те поля политы кровью очень многих людей… А музыка выживет и без меня… Я уже понял, я всего лишь один из участников ансамбля. Я выполнил свое предназначение, сыграл свою партию…

– Нет, послушай меня, – перебил я. – Моя дочь умерла, но твоя дочь, жена и родные, возможно, живы! Ты должен бороться до последнего вздоха!