Как-то вечером в начале августа Тунь с дочерью вернулся с полевых работ. Закат был удивительно красивым – после дождя над водой повисла сияющая радуга, и они решили спуститься к реке вымыться и, может, увидеть дельфинов. Сита вошла в хижину взять перемену одежды, а Тунь высматривал в реке ныряющие головы или мелькнувший хвост. Он так увлекся, что не заметил трех приближающихся солдат революции, пока его не окружили.

– Вас вызывает Организация, – сказали они. Тунь похолодел. Эти три слова означали смертный приговор, а за вопрос, какое преступление он совершил, его могли пристрелить на месте. Тунь видел, что перед ним новички, недавно присланные в Чхлонг, и воззвать к родственным чувствам не получится. Он пытался умолять, но у него вышло только:

– Товарищи, моя дочь… ей всего двенадцать…

Тунь хотел сказать, что Сита еще ребенок и не проживет без отца, но ответ солдат оказался еще более невразумительным:

– Да, мы знаем. В этом и состоит твое преступление – в твоей дочери!

– Папа, – услышал он шепот Ситы с верхней ступеньки. Буржуазное слово, она уже давно так его не называла. С самого освобождения страны она обращалась к нему «отец», а с недавних пор – «товарищ отец». Тунь видел страх в ее глазах, слышал ужас в ее голосе. Он собрался с остатками мужества и ответил мягко, опустив революционный артикль перед именем:

– Сита, любовь моя… – Если они видятся в последний раз, пусть дочь знает, чтó она значит для него. – Моя жизнь… – Горло перехватило, и он не смог продолжать.

Солдаты приказали девочке войти в хижину, а его увели. Тунь не сопротивлялся. Он уже перестал бояться за себя. Если Сите придется выживать без него, нельзя давать им причину ее наказать. Он шел, ни разу не обернувшись. Деревенские о ней позаботятся, Ситу в Чхлонге любят. Она знает, к кому пойти… На перекрестке за деревней ждала повозка. Тунь сел в нее, и один из солдат тут же связал ему руки и ноги и завязал глаза. Тунь не понимал необходимости в таких сложностях – дело можно было решить одним выстрелом.

Пока повозка тряслась по ухабистым проселочным дорогам, вечер перешел в ночь, и темнота под повязкой стала совершенно непроницаемой. Цикады завели свой ночной концерт. Через несколько часов повозка наконец остановилась. Тунь почувствовал, как чьи-то руки развязывают веревку на щиколотках. Другая рука сдернула его с повозки. Он покачнулся, но удержался и не упал. Солдаты по очереди подталкивали его вперед, а он ковылял босиком – сандалии из автомобильной покрышки остались в повозке. Вскоре Тунь и его конвоиры остановились, послышался скрип открываемой деревянной двери. Последний тычок, и дверь с грохотом закрылась. Лязгнула металлическая цепь и замок. Тунь оказался на твердом бетонном полу, в кромешной темноте, окутанный слоями невразумительности.

Первый удар был нанесен посреди ночи – Туню показалось, что рухнула крыша. Белый свет залил комнату, ослепив его. Свет фонаря в глаза – повязку сдернули на нос. Последовал второй удар – прикладом винтовки сбоку по голове. Струйка крови потекла из-под волос на скулу.

– Признавайся в своем преступлении!

Тунь попытался объяснить, что не совершал преступлений, но получил пинок в грудь. Он настаивал, но ему не верили. Посыпались удары ногами и руками, пока он не повалился на бетонный пол, с трудом выдохнув:

– В каком преступлении?

Ответ оказался сокрушительнее града ударов, только что обрушившихся на него:

– У тебя аморальная связь с родной дочерью – мы видели, как вы обнимаетесь! Ты сам сказал, ей двенадцать лет, уже не маленькая, ее нельзя ласкать подобным образом. Это аморально. Любовь между отцом и дочерью нечиста. Твоя дочь тоже арестована, и если ты не хочешь, чтобы она страдала, как ты, признавайся в своем преступлении – во всех своих преступлениях, включая связи с предателями! Называй всю вашу ксае кбот, цепочку предателей и предательств…

На этом сердце Туня остановилось.