Я сел в машину и уехал. Ехал, ехал и ехал. Не знал куда, да мне было и наплевать. Если честно, я даже не собирался возвращаться.

Я миновал табличку у черты города, и вдруг у меня внутри что-то полыхнуло. Я достал с заднего сиденья зонт, вышел из машины, не выключая двигатель, набросился на табличку и стал колотить ее, как пиньяту.

Я лупил и лупил ее, пока не содрал себе все ногти и не разломал зонт на куски. Я оставил на этой табличке по вмятине за каждого урода, который по-свински ко мне относился, за каждый раз, когда меня использовали, за каждый раз, когда со мной поступали нечестно. Вот только конфет, как в пиньяте, не было – только обломки металла вокруг и обломки мечты у меня в душе.

Я выбросил зонт на обочину, сел обратно в машину и поехал дальше. На этот раз я не останавливался много часов, ехал и ехал, пока дорога не кончилась.

Я оказался у океана. Сел на капот и просто смотрел вдаль. Океан был так красив, казался таким бескрайним и бессмертным – когда-то я сам себе таким казался.

Близилась ночь, солнце опустилось за горизонт. Я знал, что утром оно снова взойдет, и мне это казалось почти предательством. Как жизнь вообще может продолжаться после такого дня?

15 марта

Последние пара дней выдались очень тяжелыми, хуже мне еще не бывало. Даже удивительно, как я еще просыпаюсь по утрам. Я думал, что мое сердце просто остановится во сне. Можно ли в моем возрасте умереть от горя и разочарования?

С мамой я разговаривать не могу и даже смотреть на нее не могу. Да и кто смог бы? Она все пытается извиниться, рассказывает, как ей стыдно, но я не в состоянии это слушать.

Я сходил к мисс Шарптон и заполнил заявление в Кловерский колледж. После этого она как-то очень неуклюже меня обняла. Это ж насколько отстойной должна быть моя жизнь, если меня жалеет трижды разведенка, которую выгнали из академии красоты.

По иронии погода в последнее время тоже неважная. Всю неделю небо затянуто тучами, словно напоминает мне о том, как все плохо.

У меня есть полное право на депрессию и нытье, но сегодня днем я много размышлял об этом и даже стал как-то по-иному смотреть на вещи. Все началось с того, как пару часов назад мы с Мелери встретились в классе журналистики.

Мы упаковали все нераспроданные (то есть вообще все) экземпляры литературного журнала и сложили их в коробки.

– Что с ними теперь делать? – спросила Мелери.

– Сдам все в бабушкин дом престарелых, – сказал я. – Их должны скоро забрать. Хоть кто-то их теперь почитает… или пожует.

– Очень жаль, что все вышло не так, как ты хотел, – сказала Мелери.

– Мне тоже, – согласился я. – Но зато хоть в следующем году мы с тобой увидимся в Кловерском колледже. Может, рискнем и начнем издавать литературный журнал там?

Мелери улыбнулась, но меня эта идея очень расстроила. Неужели только на это мне и осталось надеяться?

День клонился к вечеру, и Мелери собрала свои вещи, в том числе камеру. Все это время камера лежала на столе и записывала, как мы упаковываем журналы.

– Мелери, а зачем ты все снимаешь? – Мне давно хотелось спросить ее об этом. – Неужели ты правда хочешь помнить все?

Мелери уставилась в потолок, как делала всегда, когда ее спрашивали о каком-нибудь «зачем?».

– А что не достойно памяти? – спросила Мелери. – С хорошими воспоминаниями приходят и плохие, а у меня и тех, и других полно. Так я хотя бы смогу перемотать все плохое.

Я кивнул. В ее словах был смысл.

– Психолог мне как-то сказала, что неважно, живешь ли ты прошлым или пытаешься его забыть. Главное – что ты делаешь сейчас, в настоящем. Поэтому я хочу запечатлеть как можно больше всего, – сказала она.

– Мелери, по-моему, ты наконец нашла, о чем можно написать, – ответил я с улыбкой. Глаза Мелери загорелись, и при мысли о том, что теперь сможет написать что-то свое, она улыбнулась радостно как никогда.