Он ничем не выдал своего удивления ее вопросом, потому что знал: шок, горе, травма по-разному воздействуют на людей, так что если такое странное начало облегчало ей дальнейший разговор, ему нетрудно скрыть свое нетерпение.

– Быть поэтом и библиотекарем если и необычно, то не так уж удивительно, но быть поэтом и полицейским представляется мне явлением эксцентричным, почти извращением.

– Вы считаете, что поэзия враждебна разоблачению или разоблачение – поэзии? – поинтересовался Дэлглиш.

– О, разумеется, последнее. Что, если муза настигнет… нет, это неверное слово, – если муза посетит вас в разгар расследования? Хотя, насколько я помню, коммандер, ваша муза в последние годы стала вас избегать, – заметила она и добавила с легкой иронией: – К нашему величайшему сожалению.

– Такого пока еще не случалось, – ответил он. – Вероятно, человеческий ум устроен так, что может одновременно осваивать лишь один опыт.

– А поэзия, конечно, весьма напряженный опыт?

– Один из самых напряженных.

Внезапно она ему улыбнулась, и улыбка озарила ее лицо почти интимной доверительностью, словно они были давними спарринг-партнерами.

– Вы должны меня извинить. Подвергаться допросу следователя – дело для меня новое. Если существует уместная в таких случаях форма диалога, то я ее еще не нашла. В любом случае благодарю, что не стали обременять меня выражением сочувствия. На своем веку мне довелось получать слишком много официальных соболезнований. Они всегда казались мне либо нескромными, либо неискренними.

«Интересно, – подумал Дэлглиш, – что бы она ответила, если бы я сказал: «Я знал вашего сына. Не то чтобы близко, но знал. Согласен, что вы не нуждаетесь в моих соболезнованиях, но если бы мне удалось найти нужные слова, они не были бы неискренними»?»

– Инспектор Мискин сообщила мне печальную новость с тактом и пониманием, за которые я ей благодарна. Но она, разумеется, не могла или не захотела сказать что-либо сверх того, что мой сын мертв и что на его теле имеются определенного рода раны. Как он умер, коммандер?

– У него было перерезано горло, леди Урсула. – Смягчить суровую реальность факта возможным не представлялось. Дэлглиш добавил: – С ним был бродяга Харри Мак, он умер так же.

Почему ему показалось важным упомянуть о Харри Маке, Дэлглиш и сам не знал. Бедняга Харри вопреки своим принципам и помимо воли стал публичной персоной в силу демократичности смерти – окоченевшему телу Харри уделили куда больше внимания, чем оно когда-либо получало при жизни.

– А оружие? – спросила леди Урсула.

– Окровавленная бритва – судя по всему, его собственная – лежала неподалеку от правой руки вашего сына. Предстоит провести массу судебно-медицинских экспертиз, но я предполагаю, что именно эта бритва окажется орудием убийства.

– А дверь в церковь – ну, в ризницу или где там он находился, – она была открыта?

– Мисс Уортон, которая обнаружила тела, придя туда вместе с маленьким мальчиком, говорит, что нашла ее незапертой.

– Вы рассматриваете это как самоубийство?

– Бродяга, Харри Мак, себя не убивал. По моим предварительным соображениям, ваш сын – тоже. Больше я пока ничего не могу вам сказать, следует дождаться результатов вскрытия и анализов. В настоящий момент я склонен предполагать двойное убийство.

– Понятно. Благодарю за откровенность.

– Есть вопросы, которые я вынужден вам задать, – сказал Дэлглиш. – Если вы сейчас не готовы ответить на них, я могу заехать позже, но, конечно же, очень важно, чтобы времени было потеряно как можно меньше.

– Я бы предпочла, чтобы оно вовсе не было потеряно, коммандер. Два ваших вопроса я могу предугадать. У меня нет оснований подозревать, что мой сын замышлял добровольный уход из жизни, и, насколько я знаю, у него не было врагов.

– Для политика это весьма необычно, должен сказать.