– Учти, если что-нибудь случится… – Он наклонился к жене и прошептал ей прямо в ухо: – Если с ней случится что-нибудь плохое, с тобой случится то же самое. Ты меня поняла?

Она кивнула – она его поняла – и взяла в руки спицы.

Через пару недель она вошла к еврейке в комнату и, ни слова не говоря, забрала с кровати думку. Распорола с одного краю и отсыпала немного перьев. С обеих сторон пришила тесемки. Засунула подушечку под юбку. Тесемки завязала сзади, для верности сколола английскими булавками, а поверх натянула еще одну юбку.

Через месяц подсыпала в думку перьев, а соседкам стала жаловаться, что ее тошнит.

Когда пришло время, разрезала пополам большую подушку…

У еврейки рос живот, а она добавляла подушки и расширяла юбки – той и себе.

Роды приняла надежная акушерка. К счастью, продолжалось это недолго, хотя еврейка была узкой в бедрах, да и во́ды отошли накануне.

Барбара вынула подушку из-под юбки и с младенцем на руках обошла всех соседок. Они растроганно ее целовали. Наконец-то… – говорили. – Поздно, но все же Господь смилостивился… – а она, радостная и гордая, их благодарила.

Двадцать девятого мая сорок четвертого года Барбара и Ян пошли с ребенком и несколькими друзьями в приходскую церковь (“Львовское архиепископство, лат. вероисп., приход Св. Марии Магдалины” – написано в свидетельстве о рождении, на котором ксендз Шогун поставил подпись и овальную печать: Officium Parochia, Leopolis… Посередине печати было сердце, из которого вырывался благодатный огонь). Вечером устроили скромный прием. Из-за комендантского часа сидели до утра.

Еврейка провела в шкафу всю ночь.

Двадцать седьмого июля в город вошли русские.

Двадцать восьмого июля еврейка исчезла.

Они остались втроем: Барбара, Ян и трехмесячная малютка с голубыми глазами и тоненькими черными кудряшками.

3.

Одним из первых эшелонов они приехали в Польшу.

Вошли в квартиру. Ян поставил чемодан, положил ребенка и выбежал из дома.

Назавтра ушел ни свет ни заря…

Кружил по улицам, заглядывал в учреждения, расспрашивал про еврейские квартиры, останавливал людей с еврейской наружностью… Прекратил поиски только после визита двух мужчин – посланцев Регины. Они предложили крупную сумму и попросили вернуть ребенка.

– Наша дочка не продается, – сказали Барбара и Ян и выставили гостей.

Дочка у них была послушная и очень красивая.

Отец ее баловал. Они вместе ходили на стадион, в кино и кондитерские. Дома он рассказывал, как все восхищаются ее красотой, особенно волосами – длинными, до пояса, чудесными локонами.

Когда Хелюсе было шесть лет, начали приходить посылки. Из Гамбурга; отправитель – женщина с незнакомой странной фамилией.

– Это твоя крестная, будь она неладна, – объяснила Барбара, – но ты ей напиши и поблагодари.

Вначале Хелюся диктовала ответы, потом писала сама: “Спасибо, дорогая тетя, я учусь хорошо, мечтаю о белом джемпере, можно из ангорки, но лучше мохеровый”.

В очередной посылке был белый джемпер, Хелюся ликовала, а Барбара говорила со вздохом:

– Будь она неладна… если Бог есть, он меня услышит. Садись и пиши письмо. Можешь упомянуть, что к первому причастию пригодилась бы белая тафта.

Иногда в посылках были купюры. Писем никогда никаких; только один раз между плитками шоколада лежала фотография темноволосой женщины в черном платье с переброшенной через плечо лисой.

– Чернобурка, – заметила Барбара. – Она не бедная… – Но хорошенько разглядеть они с дочкой ничего не успели, потому что отец отобрал у них фотографию и спрятал.

Хелюсе отцовские восторги не нравились. Это было мучительно. Она делала уроки или играла с подружками, а он сидел и смотрел на нее. Потом брал ее лицо в ладони и опять смотрел. Потом начинал плакать.

Перестал вычерчивать затейливые буквы.

Начал пить.