Однако что-то стряслось с моими ногами. Их словно приклеили к земле. Быть может, так действует охранная система старика Любича – если не объяснюсь, меня сразит очистительный электрический огонь. Я все еще жив. Могу поднять одну ногу. И вторую. Даже попрыгать. (Чудесно! Я продолжаю безумствовать, на сей раз перед родителями Гонзо. Отлично придумал.) Но попятиться я не могу. Вернее, не стану. И это необычайно интересная мысль: я не скроюсь в темноте. Подниму голову. Меня увидят.

И меня видят. Я смотрю в лицо старику Любичу, пока он проталкивается к двери через жену (для этого нужны обе руки). Трудно сказать, кто из нас больше поражен.

Отец Гонзо не столько состарился, сколько обрел рельефность. Его кожа складывалась, раскладывалась и перегибалась столько раз, что стала почти гладкой. Глубокие разломы пролегли вокруг рта и глаз. Его лицо – это вода и скалы, книзу густо поросшие лишайником. Я изучаю старика Любича, он рассматривает меня. Широко открывает глаза, затем щурится: узнавание, смятение, подозрение. Я подаюсь назад и уже наполовину разворачиваюсь, пока меня не успели прогнать, но тут старик выкидывает вперед сучковатую руку и крепко смыкает пальцы, испытанные поколениями пчел, вокруг моего запястья. Он останавливает меня и тянет к себе, касается раз, второй, точно собирает пыльцу; наконец кладет руку на плечо и ставит меня поближе к медному фонарю. Разглядывает со всех сторон и, ничуть не смущаясь, теребит щеки. Затем он с силой давит мне на плечи, вынуждая либо нагнуться, либо оторвать старика от земли. Я нагибаюсь, и он трогает мое лицо, словно лепит. Кожа у него как оберточная бумага. В конце концов он пятится, завершив осмотр, но по-прежнему не представляет, что думать или делать. Он обращается к жене: «Йэ-ле-наа?» Ах да, так ее зовут: Елена Любич. Она фыркает: «Ненормальный!» и отходит в сторону.

– Входи, – говорит Ма Любич.

Она не спрашивает, кто я и зачем явился. Помимо прочего, я просто молодой человек, попавший в скверное место, и течение прибило меня к ее берегам. Елена Любич не уклоняется от ответственности – но и не принимает решения, основываясь на коротком осмотре у крыльца, между качающимися фонарями, среди ночи. «Входи», – повторяет она уже тверже, потому что я стою с разинутым ртом, точно пес, не могущий понять, куда ему больше хочется – к теплому камину или в сад. Ма Любич не выдерживает и цокает: этот звук в ее исполнении означает, что все мужчины – идиоты, а молодые люди и подавно (Господь наказал ее вечно молодым мужем). Она хватает меня за рукав, приложив лишь малую толику своей силы, и решительно тащит через порог. Новый запах: меда, угля и мебельного лака. Не противный, но крепкий.

– Поставь чайник, – говорит Ма Любич.

Лишь оглядевшись по сторонам и не заметив нигде старика Любича, я понимаю, что обращается она ко мне.

Старый железный чайник, как и прежде, висит над плитой, похожий на добродушную летучую мышь. Этот чайник творит чудеса, неизменно снабжая хозяев водой для готовки, мытья, лечения людей и иногда животных. В то же время он представляет опасность. Не очень серьезную, но коварную и болезненную. На кухне Ма Любич нет мест, где его можно охладить. Он либо стоит на плите, когда им пользуются, либо висит над ней, в следствие чего возник особый порядок снятия чайника с крючка. Порядок этот неписан. Он просто есть, и я следую ему, не задумываясь.