– Такое мужество встречается довольно часто, – сухо ответил Джеймс. – И в Претории эти люди неплохо проводят время. Со временем, думаю, войны станут бескровными. Соперничающие армии будут перемещаться, и если одной удастся занять господствующие позиции, вторая тут же сдастся. Кампании будут проводиться, как маневры, и независимые наблюдатели решат, кто победил.

– Если их окружили и выйти из окружения нет никакой возможности, не выбросить белый флаг – это преступление, – заявила миссис Джексон.

– Видать, вы знаете об этом больше меня, – усмехнулся Джеймс.

Но жена викария настаивала:

– Если на одной чаше весов ваша жизнь и жизни ваших людей, а на другой – необходимость сдаться в плен, что вы выберете?

– Нельзя сказать наверняка, и об этом лучше не рассуждать. Смерть, конечно, ужасна, но наши отцы предпочитали смерть плену.

– Война отвратительна! – По телу Мэри пробежала дрожь.

– О нет! – воскликнул Джеймс, преодолевая уныние. – Нет ничего прекраснее войны. Я никогда не забуду те редкие минуты, когда мы сходились с бурами врукопашную и боролись с ними один на один, как в давние времена. Ах, только ради этого стоит жить! Однажды, помню, как-то утром они сильно навалились на нас, и мы несли потери. Но наконец ворвались на их позиции и, клянусь Юпитером, задали им жару! Как же мы ненавидели их! Слышали бы вы, как ругались солдаты, убивая. Это так вдохновляло – мысли о том, что мы вновь берем верх над врагом. Клянусь Богом, петушиные бои не идут с этим ни в какое сравнение!

Щеки Джеймса раскраснелись, глаза сверкали, но он забыл, где находится, и голос отца донесся до него сквозь туман крови и шум боя:

– Я тоже сражался. – Полковник Парсонс говорил, глядя на сына, в глазах застыла тревога. – Я тоже сражался, но без злобы в сердце, без жажды мести. Надеюсь, я выполнял свой долг, но никогда не забывал, что мой враг – человеческое существо. Я никогда не испытывал радости, убивая, только боль и печаль. Война неизбежна, но она ужасна, ужасна! Лишь справедливый повод может оправдать войну, но потом все это надо искупать милосердием и прощением.

– Повод? Да каждый повод справедливый. Не припомню ни одной войны, в которой обе стороны не могли бы назвать справедливого повода, чтобы развязать ее. Если выслушать каждую из сторон, получится, что обе убеждены в справедливости своих действий.

– Не могут быть обе правы.

– Очень даже могут. Просто одна сторона говорит шесть, а вторая – полдюжины.

– То есть ты, военный, думаешь, что буры ведут справедливую войну? – рассердился полковник Клибборн.

Джеймс рассмеялся.

– Вы должны помнить, что в тех случаях, когда воюют любые страны, кроме Англии, наши симпатии на стороне стойких крестьян, защищающих свою независимость. Две самые мощные силы в мировых делах – сентиментальность и собственные интересы. Буров меньше, они более слабая страна, и их бьют. Естественно, мы должны симпатизировать им. По этой же причине мы симпатизировали французам после франко-прусской войны. Но если мы сражаемся сами, нам не до сантиментов. Для нас это вопрос жизни и смерти, и меня интересовало, скоро ли англичане откажутся от идеи честной игры и равных условий, раз уж резервы у нас есть. И наконец, здесь забыли, что один сражающийся англичанин равен десяти иностранцам, и настояли на том, чтобы послать как можно больше войск. Как я понимаю, правительство запаниковало.

Джеймс видел, что слушатели смотрят на него с удивлением, даже с испугом, и поспешил пояснить:

– Разумеется, я не виню их. Они правы в том, что посылают как можно больше солдат. Цель войны – не подвиги, а победа. Одно дело, когда силы равны, но десятикратный перевес, несомненно, лучше. Героизма меньше, зато больше благоразумия.

– Ты лишаешь войну благородства и рыцарства! – воскликнула Мэри. – Единственное оправдание войны в том, что она позволяет человеку проявить свои самые благородные черты – самопожертвование, бескорыстие, мужество.