Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Мы же с вами договорились, ребе, – забеспокоился мой опекун Иосиф.

– Договор остается в силе. Но может случиться так, что разок-другой я его и ударю. – Рапопорт спокойно выломал палку и неожиданно признался: – Меня в детстве каждый день колотили. Человеку от битья только польза. Ступайте, реб Иосиф, и будьте спокойны: зря я вашего малыша не трону.

– А я и не дамся. – Меня прямо-таки затрясло от обиды. – Я тоже выломаю палку.

– Ваш малыш мне нравится, – сказал Генех. – Что ж, выломай, я подожду.

Он сел на заросшее травой надгробие и принялся перочинным ножом срезать с палки сучки.

– Ну?

Я стоял и не двигался.

– Даниил пошутил, – заступился за меня мой опекун Иосиф.

– Жаль, – буркнул Рапопорт, – жаль.

Он снял на мгновение ермолку, подставив ветру заросший седыми патлами премудрый череп, глубоко вдохнул в дырявые легкие воздух и замахнулся палкой на ворону.

– Побойтесь Бога, ребе, – испуганно пробормотал могильщик, – за что же вас бить?

– За что? – Рапопорт задумался и выдавил: – Да хотя бы вот за его отца… Саула…

– За моего отца? – Я уже пожалел, что не выломал палку. – Что вы ему сделали?

– Развратил его мозг. Научил читать и писать.

Рапопорт оперся на палку, поднялся и снова замахнулся на ворону, но та сидела неподвижно, как бы дразня его и глумясь над его бессилием.

– Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох как горек мед познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого меда, начнем. И начнем, пожалуй, со счета. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?

– Не знаю.

– Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два – это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?

– Не слыхал.

– И не надо, – сказал Рапопорт. – А вдруг тебе захочется стать богатеем?

– Я хочу стать птицей, – сказал я дерзко.

– Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все оттого, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.

– Заметил.

– Оказывается, ты не такой простак, дружочек.

Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.

Откуда-то из оврага, через дыру в ограде, на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.

– Пусть пасется, – сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.

– Потом весь день убирай лепешки, – сказал я.

Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.

– Чье надгробие на кладбище самое большое? – осведомился Рапопорт.

– Старого раввина.

– Пошли, дружочек, туда.

Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди; я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.

– Годится, – сказал Генех, оглядев надгробие… – Почти как школьная доска.

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

– Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

– Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру. – Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал: – На сегодня, дружочек, хватит.

Азбуку я одолел быстро, но над счётом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий: