Алмаз раджи, Собрание сочинений - Стивенсон Роберт Льюис (2014)

Я никогда не видел Папироску в столь идиллическом настроении. Он неожиданно впал в лирический восторг, расхваливая сельские пейзажи. Сам я восхищался не меньше, чем он. Мягкий вечерний воздух, светотени и тишина создавали какое-то гармоническое обрамление нашей прогулки. Мы решили в дальнейшем избегать городов и всегда ночевать в деревнях.

Наконец тропинка нырнула между двумя домами и вывела нас на широкую и опять же грязную проезжую дорогу, по обе стороны которой на необозримое расстояние тянулась большая деревня. Дома стояли поодаль от шоссе, оставляя свободными широкие полосы земли по обе стороны улицы; на краях дороги были сложены поленницы дров, телеги, тачки, кучи щебня и росла чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня. Чем она была в прошлые века, я не знаю, – возможно, убежищем в дни войны, – но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами, а внизу железный почтовый ящик.

Гостиница, которую нам посоветовали в Карте, была переполнена; вернее, мы не понравились ее хозяйке. Надо сказать, что мы, с нашими прорезиненными дорожными мешками, представляли собой очень сомнительный тип цивилизованных людей. Папироске, например, казалось, что мы похожи не то на лоскутников, не то на ветошников.

– Скажите, господа, вы торговцы-коробейники? – спросила нас хозяйка гостиницы и, не дождавшись ответа, который она сочла излишним в данном случае, посоветовала нам отправиться к мяснику; он, по ее словам, живет поблизости от башни и сдает комнаты приезжим.

Мы пошли к мяснику, но он собирался переезжать, и все его постели увезли, иначе говоря, ему тоже не понравились наши лица. В заключение мы услышали: «Скажите, господа, вы торговцы-коробейники?»

Стало всерьез смеркаться. Мы уже не могли различать лица людей, встречавшихся нам и невнятно произносивших «здравствуйте». По-видимому, жители деревни Пон очень берегли керосин, потому что мы не заметили ни одного освещенного окна на всей длинной улице. Я думаю, Пон – самая длинная деревня на свете, впрочем, в нашем положении каждый шаг казался нам втрое длиннее. Мы совсем пали духом, подходя к последней гостинице. Взглянув на темную дверь, мы застенчиво спросили, не можем ли мы переночевать. Женский голос пригласил нас войти. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.

В комнате стояла глухая тишина, лишь красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Наконец хозяйка зажгла лампу, чтобы взглянуть на новых постояльцев. Полагаю, только темнота и спасла нас от нового изгнания, так как наши фигуры явно не доставили ей удовольствия. Мы находились в большой, почти пустой комнате, украшенной двумя аллегорическими литографиями, изображавшими «Музыку» и «Живопись», а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. С одной стороны зала виднелся прилавок с полудюжиной бутылок. Двое крестьян, по-видимому, до смерти утомленных, сидели в ожидании ужина. Некрасивая служанка возилась с заспанным двухлетним ребенком.

Хозяйка переставила кастрюли на плите и положила на сковороду бифштексы.

– Господа, наверное, торговцы-коробейники? – спросила она отрывисто, и этим вопросом ограничился весь ее разговор с нами.