Отсутствие у Круппа мудрости в этом деле заставляло его питать самые худшие подозрения в отношении других людей; он обвинял всех, за исключением самого себя, и его гнев в полной мере обрушился на преданную ему прокуру. В 1871 году он писал из Торквея, что фабрика обладает «здоровьем и силой пятидесятилетнего дуба». а своих директоров лишь просил: «Смотрите, чтобы защитить корни!» Теперь он говорил, что его предали. 22 августа, спустя почти пять месяцев после своей капитуляции, он писал в Англию Лонгедону: «С тех пор я не сплю. Все те, кто в полной мере пользовался моим доверием и дружбой, пренебрегли своим долгом действовать в соответствии с известными им принципами… Я в нескольких словах рассказываю тебе о том, какие печальные чувства охватывают меня… Я хочу отдохнуть». Отдых у него получился плохой, и еще меньше возможностей он дал прокуре. Поток бранных посланий обрушился на пятерых ее членов. Ошельмованный Эрнст Айххоф умер. Умер и Генрих Хаасс, так и не сумевший оправиться от позора того, что был представителем Круппа в Париже накануне войны 1870 года. Софус Гус начал терять интерес, а Рихард Айххоф был доведен герром шефом до такого бешенства, что отказывался разговаривать с ним, хотя и оставался менеджером литейного цеха. Когда к Альфреду обращался Майер, тот либо утверждал, что не помнит, что написал, либо язвительно отвечал: «Бухгалтерский баланс составлял не я». Грубый со своими помощниками, он завел странную дружбу с «черной Еленой», эксцентричной женщиной, которая жила одна на крутом склоне берега Рура в миле ниже по его течению. После полудня он заскакивал к ней и изливал все свои неприятности. Коллеги в открытую называли его старым брюзгой.

Он теперь осел в «Хюгеле». Металлический забор окружал огромное поместье, и по воскресеньям рабочие и члены их семей прижимались лицом к прутьям ограды, рассматривая стволы деревьев и журчащую чистую воду. Трещины были заделаны, фундаменты надежны; апартаменты кайзера готовы к приему гостя. Над ними был флагшток для императорского вымпела. На передней лужайке было еще десять флагштоков. На четырех должны были висеть личные вымпелы Круппа – над ними сейчас работали, а шесть других предназначались тем странам, которые он сочтет достойными такой чести. Чтобы избавить визитеров-монархов от унижения высаживаться из поездов на железнодорожной станции Эссена, Альфред разработал план строительства подъездной ветки к Хюгель-парку. (Как и все остальное на холме, эта частная ветка заняла больше времени, чем он предполагал; она не действовала до 1887 года, когда он умер. Однако в 1967 году она пережила последнего из Круппов.)

Отделанный камнем и сталью интерьер был пуст. Вспоминая свое детство в «Хюгеле», восьмидесятилетняя внучка Альфреда Барбара однажды в беседе с автором этих строк подвела итог единственным мрачным словом: «Холодно». Размеры, конечно, были имперскими. Холл с пятью огромными люстрами в длину равнялся почти половине футбольного поля, обеденный стол протянулся на шестьдесят футов. Замок был достаточно большим, чтобы служить домом для любого коронованного лица в Европе вместе со свитой. Действительно, приезжали фактически все, но как приманка для жены и сына старика он не годился. Берта в любом случае держалась бы от него подальше, но был шанс, что станет приезжать Фриц, и правда – парень однажды провел там каникулы с одноклассником Альфредом Керте. К сожалению, нравы домовладельца были просто отвратительными. Керте ни разу не видел хозяина. Вместо этого он находил приколотые к дверям записки с выговорами за свое поведение. Поскольку в них точно указывались конкретные подробности, он понял, что за ним непрерывно следит невидимый глаз. Как он вспоминал впоследствии, это наводило оторопь.