Колокол по Хэму - Дэн Симмонс (1999)

– Можно я прочту это остальным, Папа?

– Конечно, – чуть хрипловатым голосом ответил Хемингуэй.

– Тут написано: „Ингрид Бергман, настоящей Марии из этой книги“. Спасибо. Огромное спасибо. Я буду дорожить этой книгой больше, чем дорожила бы самой ролью.

– Ты получишь эту роль, дочка, – заявил Хемингуэй. – Рамон! – прогремел он, повернувшись в сторону кухни. – Где десерт, черт побери?

* * *

За кофе с бренди разговор зашел о войне и людях, которые ею заправляют. У своего конца стола Марта Геллхорн – она сидела слева от меня, и нас разделял Пэтчи Ибарлусия – рассказывала о том, что она провела немало времени в Германии в середине – конце 30-х, и что она в жизни не видела ничего более отвратительного, чем нацистские громилы – как на улицах, так и в правительстве. Пэтчи взмахнул бокалом с бренди и объявил, что Гитлер – это „puta, maricon“ и трус и что война закончится еще до Рождества. Доктор Геррера Сотолонго, сидевший справа, негромко ответил, что до окончания войны может миновать не одно Рождество. Уинстон Гест молча поглощал вторую порцию лаймового пирога.

Гарри Купер говорил немного; он высказал робкое предположение, что истинным нашим врагом является Япония – в конце концов, именно японцы, а не немцы бомбили Пирл-Харбор.

Хемингуэй буквально взревел. Повернувшись к Бергман, он сказал:

– Теперь ты понимаешь, почему мы с Купом не можем говорить о политике, дочка? Он невежественнее Аттилы, предводителя гуннов. Чертовски странно, что именно его выбрали на роль моего Роберта Джордана – человека, который бросает все и вступает в бригаду Линкольна, чтобы воевать с фашистами. – Как бы желая смягчить язвительность своих слов, он улыбнулся актеру. – Но я люблю Купера и придумывал Джордана, имея его в виду, так что, полагаю, ему лишь остается сыграть эту роль, а нам – поменьше говорить о политике.

Купер кивнул и отсалютовал ему кофейной чашкой, потом повернулся к Геллхорн и спросил:

– Если не ошибаюсь, вы хорошие друзья с Элеонорой Рузвельт, Марта?

Геллхорн пожала плечами, но все же кивнула.

– Бывали ли вы с Эрнестом в Белом доме, после того как началась война? – продолжал расспрашивать Купер. – Каково приходится Рузвельту в нынешних обстоятельствах?

Ему ответил Хемингуэй, хрипло рассмеявшись:

– Марта довольно часто встречается с Элеонорой, но с президентом мы не виделись с 1937 года, когда вместе обедали в „Касабланке“. Мы ездили туда, чтобы представить публике мою „Испанскую землю“.

Все вежливо ждали продолжения. Я заметил, как сверкнули глаза Ингрид Бергман, которая подалась вперед и положила подбородок на сцепленные пальцы.

– В Белом доме кормят на редкость скверно. – Хемингуэй рассмеялся. – Совершенно несъедобная еда. Марта предупреждала нас… она закусила бутербродами в буфете аэропорта Ньюарк. На дворе стоял июль, и Белый дом превратился в парилку. Все за столом пропотели, как свиньи. Само здание выглядело как старый дешевый отель – потертые ковры, пыльные портьеры, из подушек кресел выпирают пружины. Я не преувеличиваю, Марта?

– Нет, – ответила Геллхорн. – Элеоноре безразлично, как выглядит ее жилье, а президент попросту не обращает на это внимания. Их повара следовало бы пристрелить.

– Каковы ваши впечатления от того вечера? – спросила Бергман, старательно выговаривая каждый слог. Помимо акцента, на ее речь начало оказывать воздействие выпитое спиртное.

Хемингуэй вновь рассмеялся.

– Мне понравились Элеонора и Гарри Хопкинс, – сказал он. – Будь Хопкинс президентом, а Элеонора – министром обороны, мы и впрямь выиграли бы эту войну к Рождеству.

– А президент? – спросил Купер. При таком росте и столь внушительной наружности его голос звучал едва ли не застенчиво.

Хемингуэй пожал плечами.