Книга воспоминаний - Петер Надаш

А впрочем, не надо об этом, неожиданно осеклась она, уж слишком смешно и пошло обсуждать это именно со мной, хотя с кем же еще?

Я не хотел прерывать ее ни вопросами, ни ободрением, ни чутким дружеским утешением, зная, что всякое лишнее слово могло оттолкнуть ее; а я был уверен, что она продолжит, хотя принял бы с пониманием, если с этой минуты она не сказала бы больше ни слова.

По голосу, аромату дыхания, ударяющему мне в лицо, я чувствовал, что она говорит не со мной, слова ее, отражаясь от моего тела, становятся при моем посредничестве речью, обращенной к самой себе.

Она решила подняться, но поднялась так, будто все тело ее было наполнено гневным желанием, которое не давало ей до конца распрямить колени, желанием быть уродливой и сутулой.

Кожа на подбородке была натянута.

Нет, сказала она, это тоже неправда.

Сказала, словно перекусила и слово, и то, что за ним скрывалось.

И от этого мне стало больно, ведь она уже почти все сказала.

Но ее не волнует правда, ничья.

Иногда ей приходится делать вид, будто ей неизвестно, что значит испытывать унижение.

После того как они познакомились, было время, когда она думала, что готова ради него все бросить, но, к счастью, теперь она несколько отрезвела.

Даже готова была убить Арно, который ночами изводит ее своим храпом.

Да, кстати, должна признаться, что это она звонит по ночам.

А идиотская мысль насчет старости пришла ей в голову потому, что от этого месяцами длящегося унижения ее тело просто пошло вразнос, а мозги, сколько бы она ни клялась себе, что покончит с этим, все равно направлены на одно, как у свихнувшейся школьницы, которая думает только о том, что она уродина.

И из-за всей этой ахинеи, которой она занята постоянно и совершенно бессмысленно, у нее ничего не осталось; и при этом еще приходится наблюдать наши счастливые рожи.

Тут я хотел объяснить ей, что относительно счастья она права, только более тяжких страданий, чем это счастье, я еще никогда не испытывал; но сказать это ей было невозможно.

Ко мне она его не ревнует, сказала она, не ревнует? да, пожалуй, это не ревность, а скорей отвращение, что-то вроде того, что мужчины пишут на стенах клозетов: всех пидоров надо кастрировать, негромко и примирительно рассмеялась она; нет, конечно же, это не ревность, она это знает и в действительности, несмотря на все гадости, которые она говорит мне, к нашей связи она относится даже с каким-то странным и снисходительным одобрением и не может его ревновать ко мне, как к какой-нибудь другой женщине, я скорее как бы замещаю ее, что, естественно, унизительно, и она, при всем нежелании встревать между нами, все же звонит по ночам, ну не может с собой ничего поделать.

Но теперь, когда она все рассказала, наверное, перестанет звонить.

И если во всем этом бесконечном безумии у нее еще сохранилась хоть капелька здравого смысла, то она понимает так, что эта немыслимая затея понадобилась ей потому, что на самом-то деле он ей совсем не нужен, но она почему-то всегда желает того, что не может произойти, а зачем, это ей и самой непонятно, но в данном случае у нее уж точно ничего не получится, стара она для таких невозможных вещей.

Она уже больше ничего не желает.

Даже умереть.

И почему так случилось, что вся ее жизнь вдруг рассыпалась и она ничего не может найти, точнее, все, что еще находит, оказывается ничем.

Даже сейчас, когда она это говорит, она чувствует, что и это ничто, что все слова ее ничего не значат, просто есть у людей привычка, вынуждающая их постоянно произносить ничего не значащие слова.

Так что на этом она закончит, пора идти.

И мне тоже придется встать.

Она говорила негромко, и я даже не сказал бы, что в ее голосе слышна была страсть или сдерживаемое волнение, но все же ей пришлось утереть выступившие над верхней губой невидимые капельки пота.