Книга воспоминаний - Петер Надаш

Я опять-таки не заметил, что он льет уже другую воду.

Из ведра.

Как не заметил я и того, как он сбросил на пол трусы, и теперь стоял в шайке голый; мыло выскользнуло у него из руки и, прокатившись по каменному полу, скрылось под буфетом.

Он попросил меня подать ему мыло.

И по голосу было слышно, что он тоже в дым пьян, отчего мне хотелось смеяться, но я не мог даже встать.

Когда я наконец сумел подняться, он, брызгая и плеща водой, стал намыливать тело.

Нет, у него был совсем не такой большой, как у лошади, а довольно маленький, плотный и толстый, и всегда торчал, нависая над приподнятой мошонкой, выпячиваясь через штаны; он мылил его.

Я был уже на ногах и чувствовал, что мне больно, очень больно, что я так и не ведаю, чьим другом являюсь.

Я не знаю, как я проделал путь от стола до таза, очевидно, решимость провела меня через этот отрезок времени незаметно; я стоял перед ним и жестом просил передать мне мыло.

Это чувство общности было выше любови, и именно его я так жаждал в отношениях с Кристианом, почти нейтрального чувства братства, которого с ним я не мог достичь и которое столь же естественно, как зрение, обоняние или дыхание, бесполая благодать духовной любви, и, возможно, не будет преувеличением сказать о горячей благодарности, да, я чувствовал благодарность, смирение, ибо получил от него то, что напрасно чаял получить от другого, и при этом все же не унижение, ведь я должен был быть благодарным совсем не ему, благодарность – она существует сама по себе, оттого, что он есть, таков какой есть, и есть я, тоже такой как есть.

Он неуверенно посмотрел на меня, нетвердо мотая головой, попытался заглянуть мне в глаза, но не смог отыскать мой взгляд и все-таки понял меня, потому что сунул мне в руку мыло и присел в тазу.

Я смочил ему спину и старательно стал намыливать, не хотел, чтобы он остался грязным.

Я знал, что Прем сказал тогда эту фигню потому, что это у него был настолько большой, что Кристиан иногда просил Према показать его нам, и мы молча глазели и ржали от удовольствия, что бывают такие большие.

Я был невыразимо счастлив от того, что Кальман все же мой друг.

От его намыленной спины исходил запах свинарника, и мне приходилось тщательно прополаскивать мыло.

А сказал это Прем только для того, чтобы Кальман не взял чего доброго мою сторону, а оставался их другом.

Мыло выскользнуло из рук и упало в таз, исчезнув между его расставленными ногами.

Я должен был выйти на свежий воздух – настолько я ненавидел Према.

Нога споткнулась обо что-то мягкое.

Я ненавидел его настолько, что меня мутило.

Растянувшись на веранде, собака мирно спала.

Мои руки были все еще в мыле.

Я лежал на земле, тем временем кто-то выключил свет, потому что стало темно.

Звезды исчезли, душная ночь безмолвствовала.

Долгое время я думал только о том, что надо идти домой, домой, ни о чем другом я думать не мог.

Вдали время от времени полыхали молнии, и по небу прокатывался гром.

А потом ноги понесли меня, потянула отяжелевшая голова, и подошвы нащупывали неизвестно куда ведущий путь.

И по мере того как молнии приближали все ближе раскаты грома, воздух все больше вихрился и в кронах деревьев все громче завывал ветер.

И только когда мои губы почувствовали что-то твердое и прохладное, ощутили вкус ржавчины, я понял, что добрался до дома; внизу, между кронами, знакомо светит окно, а этот вкус на губах – вкус железной калитки.

Место было знакомое, не впервые увиденное, но от этого не менее чуждое.

Я оглянулся – где все же я нахожусь.

Порывы прохладного ветра несли с собой крупные теплые капли дождя, который то припускал, то стихал.

Я лежал под открытым, изливающим свет окном и хотел одного – чтобы меня никто никогда здесь не обнаружил.

Я видел, как по стене скользят молнии.